Поскольку у нас не было детей, а с сыном от первого брака Люциус практически порвал отношения, жизнь на лоне природы не стала для него делом семейным. Ее суть и основу, как и в городе, составляло общение. От наших друзей и знакомых зависело, насколько полной и оживленной она будет. В отсутствие гостей Люциус дулся и хандрил или, наоборот, изводил меня злобным сарказмом. Трудно сказать, что было хуже, я в равной мере боялась этих крайностей и в прошлом делала все возможное, чтобы обеспечить постоянный приток визитеров. Они отвлекали его. Этим летом здоровье Люциуса не позволяло этого делать.

Короче говоря, я попросила Монику не вешать трубку и отправилась за разрешением, для чего пришлось пробежаться в подвал, в гимнастический зал, где мой муж был всецело погружен в занятия с гантелями под присмотром Каспера. У меня создалось впечатление, что ему глубоко безразличен визит Моники.

— Поступай как знаешь, — пропыхтел он, не сводя взгляда с двухфунтовой гантели.

Я бросилась назад к телефону и пригласила Монику к нам «на пару дней». Я была вне себя от радости. В тот же вечер графиня прибыла вместе со своим багажом и обосновалась в коттедже за рощей.

Вместо пары дней она оставалась у нас все лето.

К чести Бетти, она пыталась меня предостеречь.

— Ты не в своем уме, если решила впустить в дом эту лягушатницу!

— Почему? — спросила я, изрядно позабавленная. — Из-за Люциуса? Думаешь, он заинтересует ее как мужчина!

— А она? Она его тоже не заинтересует? По-твоему, в нем не осталось ничего мужского?

— Даже если и осталось, Люциусу сейчас не до баловства — секс может его прикончить.

— Очень смешно! На старости лет окочуриться в постели с женщиной — разве не об этом мечтает каждый мужик?

Я только отмахнулась от опасений Бетти. Люциус не был ловеласом. Несколько очень привлекательных подруг подолгу гостили в нашем доме, и ни разу я не заметила ничего хоть сколько-нибудь предосудительного. Люциус любил, чтобы его развлекали, а не обольщали.

Как большинство супружеских пар со стажем, мы с мужем знали друг друга наизусть, в том числе физически, и близость давно уже стала для нас чем-то вроде неспешной прогулки по знакомым местам, дарившей скорее бодрость и свежесть, чем упоение. Постепенно и это стало прошлым — Люциус потерял интерес к сексу задолго до инфаркта. Мы годами не занимались любовью. Будучи много моложе, я порой сожалела о страстных объятиях прежних дней, но не позволяла себе забивать этим голову. Близость — одна из многих сторон супружеской жизни, говорила я себе. Мне не на что пожаловаться: я здорова, у меня масса интересов. Страстная любовь, как молодое вино, должна вызреть и превратиться в крепкую дружбу двух по-настоящему близких людей. Приятные излишества придают ей вкуса, а активная светская жизнь — красок.

Появление графини де Пасси имело благотворный эффект на нашу жизнь. О лучшей гостье нельзя было и мечтать. Для Люциуса она стала постоянным партнером по игре в нарды — разумеется, когда он бывал в силах. Он все еще не до конца оправился от тяжелой операции и нередко чувствовал себя слабым и усталым, поэтому в течение дня предоставлял нас самим себе. Хотя ужинали мы всегда втроем, большую часть времени Моника проводила в моем обществе.

С первой же минуты я ощущала себя объектом ее пристального наблюдения. Надо сказать, поначалу она держалась с высокомерием средневековой аристократки: покрикивала на прислугу, помыкала ею и даже не думала благодарить, невзирая на все усилия. Она только что не раздавала оплеухи, что меня очень огорчало. Безукоризненная вежливость к обслуживающему персоналу — первый признак хорошего воспитания. Нувориш, выскочка легко выдает себя, пытаясь достичь величия путем унижения нижестоящих, и втайне я думала, что подлинная аристократка, аристократка до кончиков ногтей, не может этого не понимать. Но мое огорчение длилось недолго. Пару дней понаблюдав за тем, как я обращаюсь с прислугой, Моника подстроилась и впоследствии держалась мягче и теплее с миссис Матильдой, Каспером и другими, а с Аленом, нашим поваром и французом по происхождению, на мой взгляд, даже слишком сблизилась, подолгу беседуя на родном языке и весело пересмеиваясь.

Я постаралась вычеркнуть из памяти первоначальное высокомерие Моники. Она сделала все, чтобы найти правильный тон, и довольно скоро расположила к себе всю прислугу за исключением миссис Матильды. Не то чтобы старая экономка выказывала открытую неприязнь (для этого она была слишком хорошо вышколена), но мне не раз случалось перехватить неодобрительный взгляд, брошенный в спину графине. Я списывала это на первое впечатление, которое бывает самым сильным. Поскольку миссис Матильда держала свои чувства при себе, мне не в чем было ее упрекнуть, а допросы с пристрастием не в моих привычках.

Итак, графиня подмечала мельчайшие детали моего поведения и старалась подражать мне буквально во всем: в манере одеваться, двигаться, говорить, в выборе блюд и напитков, косметики и духов. Порой мне казалось, что она и говорит моим голосом — во всяком случае, она с ходу переняла тон прохладной любезности, который я приберегала исключительно для первого «алло» в ответ на телефонный звонок. Клара советовала мне никогда не брать трубку самой, а если уж так случилось, отвечать холодновато и отстраненно, пока не выяснится, кто звонит.

Именно мелочи, что вошли у меня в привычку, явились для Моники откровением. На моем примере она училась тем маленьким хитростям, уловкам и приемам, которые придают жизни более цивилизованный вид. Например, я вела скрупулезный учет своих вечеринок, фиксируя все: какое блюдо и какой напиток пришлись конкретному гостю по вкусу, а какие он полностью игнорировал, с кем он предпочел общаться и кого избегать. Таким образом я могла обеспечить каждому из своих знакомых наибольший комфорт, предоставить максимум удовольствий.

Клара подчеркивала: очень важно, чтобы гость ощущал себя желанным, видел, что его ценят. И наоборот, когда она бывала приглашена, то перед событием непременно посылала хозяйке редкие цветы, давая возможность украсить ими стол, а после — какой-нибудь подарок, чаще всего хорошую книгу, к которой прилагала несколько слов благодарности. Она взяла себе за правило по возвращении ложиться в постель только после того, как позаботится, чтобы наутро все это было доставлено хозяевам дома. Клара никогда не забывала дней рождения своих друзей. Ее подарки отличались не ценой, а значимостью и всегда бывали кстати.

Другой чертой Клары, которую я находила достойной восхищения, было то, что она не понимала деления на «стоящее» и «нестоящее». В ее лексиконе не было словосочетаний вроде «подлинно китайский фарфор» или «настоящее рейнское». Это относилось и к людям. Кто бы ни переступал порог ее дома (будь то низший по рангу сотрудник Муниципального музея, где она входила в совет директоров, или член сената), он удостаивался одинакового обращения. Клара жила в соответствии с непреложным правилом: или ты леди, или нет, и это никак не зависит от того, с кем общаешься.

— Если хочешь грубить в моем доме, — говорила она, — то начинай с меня, но никак не с моей прислуги.

Она дала мне тысячу бесценных советов о том, как сделать дом уютнее. Подчас эти советы были обескураживающе просты, вроде того, что по осени хорошо ежедневно печь в духовке на медленном огне яблоки — это наполнит помещения восхитительным ароматом. Хотя у нее был личный секретарь, она всегда писала приглашения и отвечала на них сама. Истинное величие — это простота, говорила она. Простота и безыскусность. Большой штат слуг в каждом доме не мешал Кларе стремиться к уединению и любить тишину. Ее прислуга умела скользить тенью.

— Знаешь, что такое роскошь? Это вернуться в комнату, покинутую пять минут назад, и увидеть, что все подушки заново взбиты.

Клара умерла в возрасте восьмидесяти пяти лет, оставив в моей жизни невосполнимый пробел. Ничто не могло заменить мне нашу дружбу, интеллектуальную близость, общность интересов. Мне не хватало ее ласкового присмотра, неизменного великодушия, а главное, ее искрометного, порой едкого юмора, и я нашла способ вернуться в те благословенные времена, повествуя о них Монике.