А жизнь бежит, бежит вперед, и сомнения мои уже другие, чем были еще недавно, и трудности уже не те. И жалеть мне не о чем, и укорять некого, потому что все, что сейчас есть в моей жизни, — все сделано моими руками (моя нянька говорила: что потопаешь, то и полопаешь — вульгарно, но очень правильно).

А люблю я вас вовсе не за вашу любовь ко мне — кстати, ваша любовь мне как раз вовсе не очень нравится, а за то, что мне приносят много радости мои отношения с вами, не в смысле безумного веселья и легкости, а радости оттого, что я становлюсь лучше, глубже и больше. Я расту и берегу (и всячески оберегаю от вас) поэтому дружбу мою с вами, тем более что и вы, по-моему, не стали за это трудное время хуже и мельче. Конечно, если бы я смотрела на нашу дружбу так заунывно, как вы, — я бы ее давным-давно не имела. Да, я укоряю вас за то, что вы со мной не поговорили, потому что вы же сами сказали, что вам необходим этот разговор, а потом описываете мне, что мы заговорили да записали наши отношения. Что это за непоследовательность и невзрослость? Спросите меня, о чем хотите, обо всем, что вас мучает, — можете даже составить анкету — вы же знаете — я отвечу прямо, и вам ясней и легче будет жить, потому что так, как вы живете — жить нельзя. Нельзя жить на приливах и отливах своих надежд и разочарований. Если вы не понимаете меня достаточно, — переспросите или хотя бы намекните, потому что я всегда вам помогу.

Письмо ваше нехорошее. Меня-то вы, может быть, не хотели в нем обидеть, но мою жизнь хотели. Поймите же, что я и моя жизнь — это одно и то же…

Я живу очень трудно, работаю не по силам и заматываюсь предельно, но обо всем этом напишу потом, в другом письме.

Спасибо за телеграмму и за память. Обнимаю вас.

Т. Л.

Москва. 2.02.40.

Лёнечка! Какая страшная вещь жизнь. Сегодня наконец вырвалось два часа свободного времени, я села писать вам письмо и с ужасом увидела, что ваше письмо датировано 12-м числом (!) И, что самое горькое, когда я его перечитала, оно мне вдруг показалось гораздо человечнее и важнее, чем раньше. А самое неприличное, это то, что у человека (я осмеливаюсь называть себя человеком) нет буквально ни одной минуты, чтобы осуществить свое самое скромное и минимальное желание. Получается так, что я вам пишу письма в метро, в трамвае, на световых репетициях и, наконец, засыпая в постели. Это обидно, обидно и неприлично так жить.

Моя жизнь опять стала похожа на страшный сон, наполненный препятствиями, которые надо преодолеть. Встаю в 8, ложусь в 3 и весь день кручусь, как мясо в мясорубке. 20-го у меня генеральная «Золотого ключика». Спектакль этот оказался нагружен непредвиденными трудностями и осложнениями. Приходится буквально вытягивать его за уши из провала. Я бы написала вам подробнее про все свое горе, но надеюсь — рассказать на словах. Какая страшная вещь жизнь. Какими огромными трудностями приходится расплачиваться за пустяковую радость. Даже за радость творчества.<…>

Был у меня на днях Фадеев[41]. Я люблю его за то, что он жестоко и смело относится к жизни, и за то, что он такой широкий, большой человек. И вот он приходит ко мне искать — если не утешения, то какой-то уверенности и возобновления (я, отнюдь, не имею в виду романтические чувства) своих временно растерянных сил и чистоты.

Он говорит: я пришел к тебе, как к своей молодости, пришел посмотреть ей в глаза. Все это хорошо, я подумала, что мне, наверное, всю мою жизнь придется купаться в горе. Своем и чужом. Трудно смотреть правде, трудно смотреть горю, трудно смотреть жизни в глаза. Много для этого нужно душевных сил. И я счастлива, когда нахожу их. И я подумала, что я всегда после несчастий и трудностей испытываю какую-то грустную радость. Это оттого, что человек растет на горе.

И все-таки, хватит ли души для того, чтобы вплотную познакомиться с жизнью. Эх, Лёнечка, Лёнечка, не гудите вы на меня и не вколачивайте вы мне укоры-гвозди в голову — я ни в чем не хочу вас обвинять. И меньше всего, что вы мне не помогли в том, в чем вы и не могли мне помочь. Я себе сама самая главная гуделка, а если и бросаю в вашу сторону упреки — так это либо по справедливости, либо в минуту горечи.

Бестолково я вам пишу письмо, все это можно бы написать в двух словах так: Лёнечка, я живу черт знает как, но жилы у меня пока еще не лопнули, а голова — на одну копейку, на один медный грош поумнела. Но глупа еще эта самая моя голова, глупа и слаба. Вот и все.

Я, как пьяная, от усталости.

Прочтите год 22-ой, альманах пятнадцатый — Паустовского о Грине. Просто до крика скорбная история. Вы совсем пропали и заглохли. Просто не представляю, что у вас творится в голове и в сердце. Одно скажу — не вешайте, милый, нос.

Я написала вам тут весеннее письмо, а потом повалил снег и неприятности, а теперь появилась опять весна, но какая-то тяжелая, томительная и неулыбчатая. Черкните два словечка о своем житье-бытье. Вы обманули меня, что в марте хотите быть в Москве — или это правда?

Т. Л.

Москва. 28.02.40.

P.S. Где вы — в Ленинграде или в Новгороде?

В Москве холодная и ветреная погода, солнце хотя и светит, но по ошибке. Я поняла недавно, что обладала хлопотливым свойством плести из небольших радостей счастливую жизнь. Сейчас же я чувствую себя такой усталой, что даже это рукоделие мне не по силам.

Читали ли вы в 12-ом номере «Иностранной литературы» об О’брайеновской новелле — о том, как рассудительный пожилой почтальон решил стать деревом, ссылаясь на то, что жизнь дерева спокойнее и приятнее наполненной заботами, болезнями и усталостью жизни человека? Идея мне понравилась, и я приглядываю для себя подходящий участок и приятный ландшафт.

Кроме шуток, жизнь полна мучительными думами и безнадежной усталостью. Занята я, главным образом, тем, что стараюсь перехитрить свое начальство и убежать с работы…

Целый день рвут телефон разные люди, старающиеся на все голоса доказать мне свою преданность и мою очаровательность. Это весенние птички, исполняющие необходимый ритуал. (Удивительное дело! Я заметила, чем меньше тебе нет дела до «дел мирских» — тем мир больше интересуется тобой. Обидная несогласованность.)

Я рычу, как автомобиль и злюсь на весь свет, а больше всего на вас. Любите меня, пожалуйста, — давно уже замечено, что даже безнадежно плохие люди исправляются под благотворным действием любви.

Т. Л.

Москва, в которой я надеюсь увидеть вас в мае.

Апрель, 24, год 40.

…болею давно (с 26) и нудно. Лежу, как паралитик. Самое главное, что перестала так ужасно болеть голова. Перештопала много чулок и передумала много мыслей.

Вчерашний день я совершила безумство. Лежать бы мне нужно, Лёнечка, а я убедила Григория, что мне необходимо пойти в консерваторию и послушать 5-ую симфонию Шостаковича. Между прочим, перед концертом мне позвонил Дрейден и предложил пойти с ним, но я уже обещала другому кавалеру под названием Гриша Широков и сосватала ему птичку — Чайку[42]. Так что мы были все вместе. Видимо, я также полна этой музыкой, как вы спектаклем «Много шума из ничего». Нет, это все-таки другое, несравнимое и большее.

Словом, давным-давно мне не приходилось испытывать такого большого волнения. Целый день сегодня я как потерянная. Музыку не опишешь.

Я очень рада была увидеть Дрейдена, только он своей трепней (простите) помешал мне донести до подушки это радостное событие, которое пришлось потом восстанавливать.

Лёня, послушайте, пожалуйста, эту симфонию, это очень, очень замечательно — а потом поговорим на эту тему. Вот я лежу и пишу вам письмо, и это занятие мне не по вкусу. Физически невозможно написать на бумаге весь ворох мыслей, которые посещают голову околевающей Тани. (Сейчас по радио читает Аксенов[43], что за голос! За один этот голос можно доверить человеку всю свою жизнь.)