Вышедшую замуж миловидную фрейлейн Аделину сменила Анна Мартыновна Томберг. Она приехала из Берлина, и мама очень гордилась, что новая фрейлейн так быстро выправила наше неважное произношение. Ведь Аделина была родом из Прибалтики и ни по-русски, ни по-немецки говорить как следует не умела.

Итак, в нашем доме появилась Анна Мартыновна Томберг (по прозвищу Томбергша). Тут уже пошли разговоры другие — и сплошь на немецком языке.

Она называла меня Тания, брата — Вольдемаром, сестру — Нина, ходила летом в Оболенском в причудливой треугольной соломенной шляпке, умывалась ледышками, которые ей приносили из погреба, и вообще была противная и какая-то пыльная, хотя и мылась каждый день ледышкой.

Летом, когда все вокруг цвело и тысячи наших подмосковных птичек копошились в деревьях, когда дятел стучал целый день в парке, малиновка раскачивалась на бузиновом кусте, за рекой под вечер плакала иволга, а птенцы сыпались из гнезд, и Володе приходилось лезть на дерево, чтобы сажать их обратно, а синицы нахально лезли на террасу и клевали хлеб со стола, когда все эти и еще разные другие птицы переговаривались, пели и их хотелось слушать и наблюдать, — именно в этот момент, фрейлейн Томберг, отбивая каждое слово ударом выгнутого в обратную сторону указательного пальца, скрипела скучным голосом:

— Тания, заг мир, битте, вас ист дас пфефферфрессер?

Так тоскливо, так незнакомо, так не к месту были эти вопросы про какого-то Перцееда — Пфефферфрессера. Да я такую птицу и в глаза не видела! И причем тут был пфефферфрессер, когда сегодня раненого птенца пеночки, которого я выхаживала, отыскала его птичья мать, принесла ему червяка и кормила его прямо у нас на террасе, когда по поступившим от водовоза Игната сведениям в низинке, около казенного леса, уже скосили всю траву и там сложены стога, и на них можно залезть. Причем тут пфефферфрессер, если купанье происходит уже два раза в день, а белые лилии замирают над омутом в реке Протве, и над ними, чуть-чуть дрожа, но не двигаясь с места, висят в воздухе стрекозы, а из желтых кувшинок можно делать такие прекрасные ожерелья, надламывая и разделяя надвое их длинный влажный стебель, когда под молодыми сосенками в конце парка вся трава обслюнявлена маленькими маслятами, а на черном крыльце скрипит и крутится мороженица с мороженым, когда папа сидит у себя в кабинете за некрашенным, пахнущим свежим деревом столом и занимается, а на его плечах подряд сидят четыре маленьких желтых шарика — это цыплята, у которых маму задрал коршун. Господи, причем тут пфефферфрессер, когда на лугу перед дачей выросла такая высокая трава, что даже если Нина станет там на колени, то ее не будет видно, а уж обо мне и говорить нечего, когда в доме появились слепой совенок и ежик, который прячется под буфетом, и если ситцевые занавески на моем окне каждое утро бывают так пронизаны солнцем, что цветы на них оживают? Какая глупость этот пфефферфрессер, если, по предсказанию той же Томбергши (так как у нее ломит коленки), завтра будет дождь, а я точно знаю, что когда его последние капли начнут образовывать на лужах большие радужные пузыри и солнце уже брызнет из-за облаков, то безусловно мама разрешит шлепать по лужам босиком. Боже мой, сколько счастья и интереса кругом, а эта немка пристает со своим пфефферфрессером!..

Хоть фрейлейн Томберг говорила, что она любит природу, но на самом деле она не хотела ее любить. Ее интересовали только муравейники: она настаивала муравьиные яйца на спирту и мазала этой смесью себе коленки. Она безжалостно разрывала все муравейники зонтиком или палкой, пока не докапывалась до маленьких, как рисинки, беззащитных муравьиных яиц. И жалко было смотреть, как сходили с ума муравьи, и бегали, и суетились в своем разрушенном государстве. Томбергша была совсем не фрейлейн, а просто старый разбойник с больными коленками. Прогулки с ней были отвратительны. Среди скошенного сена, ржи с васильками, леса с грибами и колокольчиками ее черная соломенная треуголка выглядела прошлогодним вороньим гнездом, всеми воронами покинутым и смоченным всеми осенними дождями.

В Москве ее еще можно было как-то терпеть, тем более что в Москве она была приходящей. Придет, отстучит пальцем свой урок, выправит произношение, пообедает — и нет ее. Но маме вдруг пришла идея взять немку жить на лето в Оболенское, как раньше жила Аделина, которая помогала варить варенье, мариновать грибы, делать смокву и готовить необыкновенный сыр из сметаны, который закапывался на несколько дней в землю и вынимался таким, что пальчики оближешь.

Еще Аделина научила нашу кухарку Лизу печь рижский хлеб. Это было очень интересно: куски теста делились на толстые обрубки и ими били по столу не меньше часа. Била вся прислуга и все дети по очереди. Дом сотрясался, и казалось, что в кухне колят дрова. Словом, с уходом Аделины, кроме плохого немецкого произношения, из нашего дома ушло еще много уютных и вкусных вещей (и зачем только эта Аделина захотела выйти замуж!)…

К счастью, Томбергша не вынесла чудесной, райской жизни на даче в Оболенском. Ее начали тревожить не то вороны, не то грачи, которые, защищая нас, выплясывали на рассвете по железной крыше дома какие-то свои птичьи танцы. Танцевали они только над комнатой Анны Мартыновны. Берлинская немка перестала спать, кончила умываться льдышкой и стала лютовать с пфефферфрессером еще сильнее. Потом зачахла, сдалась и попросила расчет…

Провожали мы ее радостно. Мы даже любили ее, когда она, завязавши свою бессонную голову полотенцем, укладывала вещи в огромный, старый, кожаный чемодан с деревянными планками.

Был жаркий летний день, все плавилось на солнце. Линейка, которую подали для фрейлейн Томберг, была горячей. Володя и Маня вдвоем выволокли ее грузный и неуклюжий багаж.

Одетая в теплое драповое пальто, застегнутое на все пуговицы, немка вышла из дачи. На руках были митенки, в руках зонтик (побывавший во многих муравейниках) и пакет с пирожками. На голову было поставлено треугольное соломенное воронье гнездо.

Она клюнула меня в лоб, просила не забывать ее, потом прослезилась и сказала маме, что она не уехала бы, если бы русская природа не была такой дикой, и села на линейку. Лошади тронулись, немка качнулась и поехала. Наша собака Белка (сеттер с длинными ушами) из вежливости побежала за линейкой, но тут же вернулась назад. Линейка закрылась пыльным облаком, и в Оболенском наступил рай и приволье, а немкину комнату отдали мне под осиротевших цыплят, им там сделали гнездышко, и они перестали нуждаться в папиных плечах.

Он называет меня на «Вы». Он здоровается со мной за руку и тянет мою руку куда-то вверх, так, что мне очень трудно бывает присесть перед ним.

Он мал ростом, но ловок, как кошка.

Он прыгает с места через стул, даже не опираясь на него рукой.

Наш Володя выглядит рядом с ним маленьким медведем и сломал стул, когда тоже попробовал прыгать через него, как Чуйка.

Этого Володиного товарища зовут тоже Володей, Володей Чукаевым. Но все товарищи и вообще все кругом зовут его Чуйкой.

У этого Чуйки волосы похожи на папину каракулевую шапку, носику него так мал, как лесной орешек, и по всему лицу рассыпаны коричневые веснушки. Гимназическая форма сидит на нем, как приклеенная: ни складочки, ни морщинки. Глаза у Чуйки, как два гвоздика, вбиты в его пестрое от веснушек лицо.

Словом, он безусловный красавец! Это не только мое мнение, наша Маня думает так же. (Мы с ней говорили на этот счет.)

Чуйка приходит к брату показывать разные гимнастические фокусы.

Читать книжки или говорить про корабли он, по-моему, не любит. Если мамы нет дома, то Чуйка хватает Володино ружье «Монтекристо» и целится в нашу Маню.

Маня визжит на всю квартиру, но из комнаты не уходит, а стоит в дверях и только крутит своими крахмальными юбками. Если она визжит уж очень пронзительно, то из кухни приходит няня и грозно говорит: