Подумать грустно, что есть на свете люди, которые никогда, ни разу в своей жизни не жили в колонии Сергиево-Игрищево, не сидели на корточках перед печкой и не ели из оловянной миски «варганку»!

Сегодня топят баню! Дым валит из трубы столбом. Дверь в баню открыта, чтобы вышел наружу угар. Дымит наша баня, пока не разогреется как следует. Снег завалил ее до самых малюсеньких окошек. К дверям в сугробах прорыт коридор. Дежурные носят воду: в каждой руке по ведру. Надо натаскать целый котел и большую бочку. Топится наша баня вовсю, и скоро пойдем мыться. Баня маленькая и моются в ней по очереди. Перемоются все девочки, пойдут мыться мальчики. Мальчики будут мыться, когда уже стемнеет, потому что многие из них выскакивают из бани нагишом и прыгают в снег. В снег — и обратно в баню. Это удовольствие мне непонятно.

Я моюсь во вторую смену. Добрая Маня Лукьянова позвала меня:

— Туська, — сказала она, — пойдем со мной, я тебя потру, а то ведь ты сама не вымоешься как следует.

Мы идем и несем в руках узелочки с чистым бельем. Идти недолго, баня рядом. В маленьком предбаннике теснота и давка ужасные: кто-то отмылся, кто-то только что пришел, кто-то расчесывает волосы (у кого косы), а стриженые мотают головой, как собаки после купания, и брызги летят во все стороны. Ничего нельзя разобрать, крик, шум. Пар с улицы, пар из бани. Темно от пара и холодно от дверей, в которые входят и выходят.

А в самой бане жара и тоже шум. Стою и закрываю уши ладонями, потом открываю, потом опять закрываю. Получается очень интересно: чмокает что-то в ушах.

— Иди сюда, — кричит мне добрая Маня и начинает мазать мне голову зеленым мылом из баночки. Все мы моем голову этим мылом, чтобы не заводились в волосах вши. Это мыло общее: наверное, оно казенное.

И тут я заметила, что некоторые девочки берут мало мыла из баночки, а другие норовят захватить побольше, хотя зачем им лишнее мыло? Голову можно промыть, если его и немножко: даже лучше промывается — ведь это мыло очень едучее. И еще я заметила, что одни толкаются и все время хватают горячую воду из котла и льют ее на себя без толку, а другие девочки намылят себя хорошо и окатываются одним ковшом. А одна нижняя девочка начала стонать, что она не промыла голову. Она ее не промыла потому, что очень много зеленого мыла намазала на себя, вот теперь и страдает от своей жадности. Эта не промыла голову, потому что перемазалась мылом, а рядом другая — только что не плачет и пристает ко всем, и сует всем обмылок настоящего прежнего туалетного розового мыла. И кричит на всю баню диким голосом:

— Девочки, помойте лицо моим мылом, оно же настоящее, оно же пахнет! Ой, девочки, миленькие, помойте, так приятно!

Так было ясно все в этой бане, когда все там были совершенно голые и одинаковые и мокрые — а вот все-таки разные. Одной потерли спину, а когда пришла ее очередь тереть, то она говорит: «Я уже чистая, а ты еще грязная, и поэтому я не будут тереть тебе спину. И вообще, я ухожу. Мне жарко!»

Если говорить по правде, то таких девочек, которые хватали всего побольше и лили воду зря, занимали по две шайки и говорили, что им жарко — было только две на всю баню, и на них никто не обращал внимания. А я обратила на них внимание.

— Подумаешь, им жарко! Присядь на корточки, и сразу станет прохладно. Жарко-то наверху, а около пола всегда прохладнее. Вот какие вредные девчонки, — думала я. Но тут Маня Лукьянова начала тереть меня от затылка до пяток с такой силой, что все думы вылетели у меня из головы, кроме одной: как бы не свалиться, как бы удержаться, стоя на скользком полу.

Здорово она меня вымыла, ведь мыльца-то было чуть-чуть. Главное мытье было в натирании, а натирать Маня была мастерица…

До чего же приятно после душной, жаркой бани бежать по морозцу в дом и разлечься в изнеможении на своей постели, а потом попить морковного чайку! Прелесть, как хорошо, как дружно мы пили чай из жестяного чайника! Все распаренные, красные, довольные и чистые. А главное, все веселые! Маня Лукьянова говорила, что после бани всегда бывает хорошее настроение. Это правда, настроение у всех было очень хорошее.

Мама и Нина нездоровы, и вместо них я еду с отцом в Москву, мы везем отчет в МОНО. Зима в этом году лютая, а путь наш долгий. Поезда ходят редко. Да еще неизвестно, какой будет поезд, может быть, подадут и товарный состав, а папа-то ведь больной и залезать ему в товарный вагон очень трудно. Вот ведь как мучились в прошлый раз, помогая ему взобраться в товарный вагон!..

Сборы долгие и сложные. Едем мы не обыденкой, а на несколько дней. Надо везти с собой продукты, топливо, лекарства, портфель с отчетом и складную скамейку. Нужно все предусмотреть. Мама суетится, но я не допускаю ее до главного багажа. Я сама изобрела себе тару: сшила два мешка. Один заплечный, очень длинный, такой длинный, что если я стоя отклонюсь назад, он становится на землю (это очень удачное изобретение). Другой мешок, маленький и плоский, будет висеть у меня на груди, в нем много отделений. В одном бутылка с водой, в другом мензурка, а дальше лекарства: строфант, нитроглицерин и еще разные бутылки и порошки. Там же в отдельном кармане большой кусок черного хлеба и два соленых огурца: на случай, если дорогой захочется есть. Маленький мешок укладывает мама и не нахвалится моей изобретательностью: «Таня, — говорит она, — как ты все разумно сделала, все отделения точно по бутылкам, и даже красиво!» (Смешная мама, конечно, красиво — ведь я же старалась!)

Большой мешок я укладываю сама — это дело серьезное. Вниз кладутся мелко наколотые сухие полешки (на четыре топки), потом порядочный кусок мороженой конины. Конь по кличке Гарибальди сдох, но рабочий Юзеф — пленный австриец — сказал, что он помер от разрыва сердца и его можно есть. Конь этот был худоват, староват и жилист, но все-таки из него получится прекрасная еда. Вслед за кониной кладется мороженая картошка, потом буханка черного хлеба и на самом верху — деликатес — ржавая селедка. Это наш с папой паек.

Заплечный мешок получился очень длинный и порядочно тяжелый. В одной руке у меня будет портфель с отчетом, в другой складная скамейка, на груди лекарство. На руках хорошие, добротные варежки, сшитые из папиной старой тужурки. Они на вате, поэтому немного неуклюжие, но зато от любого мороза спасут.

Все уложено, все очень хорошо получилось и волнует меня только поезд. Как влезем в вагон? Наверное, там накурено махоркой, и папе станет плохо с сердцем. Буду просить, умолять не курить около него, но надежды мало. Ведь никто не знает, что папа такой больной и может умереть каждую минуту. Люди думают, что если он на ногах и едет с портфелем в Москву — значит, здоров. Как докажешь? Как убедишь?..

Мы уезжаем засветло. Поданы розвальни, устланные сеном, за кучера Миша Киселев. Нас все провожают, и мама все время твердит мне, как надо варить конину, и чтобы кусочек ее я отнесла доктору Льву Сергеевичу Бородину, и какие лекарства утром, и какие вечером. И — не дай Бог — если оттепель, а папа в валенках, что тогда ты будешь делать? Но какая тут может быть оттепель, когда мороз 25 градусов. Чепуха все это! Главное — влезть в вагон, вот что важно, а не оттепель.

До Сергиева Посада 14 верст чудесной дороги — правда, версты эти черт кочергой мерил, может быть, их и больше было.

Солнце близится к закату, и наступает тот час, когда все объемы так рельефны, а тени такие длинные и синие.

Мы проезжаем деревни Дедушкино, Вихрево и Высокое. Мы едем цугом на двух лошадях, так как мальчики едут на вокзал получать продукты и повезут их обратно в колонию. Это прекрасно, что с нами едут два мальчика (Миша Киселев и Кирилл Розанов), они помогут мне поднять папу в вагон, может быть, даже сумеют занять для него место.

Лошади весело трусят, снег поскрипывает, а в лесу по бокам дороги полно заячьих и лисьих следов — особенно много заячьих «пятерок».