Сумей поставить в радостной надежде на карту все,
Что накопил с трудом.
Все проиграть и нищим стать, как прежде,
Но никогда не пожалеть о том.
Сумей заставить сердце, нервы, тело
Тебе служить, когда в твоей груди
Уже давно все пусто, все сгорело
И только воля говорит — иди.
Думаю, что всю жизнь, а особенно в то время, эти строки были для нее программными, помогали ей выстоять и не сдаться.
Судьба свела меня с удивительным человеком, я бесконечно благодарен ей за это. Многое в моей жизни определилось близостью к ней и к Сергею Александровичу.
Как щедра бывает жизнь и как грустно, что щедрость эта недолговечна.
АНДРЕЙ ХРЖАНОВСКИЙ[108]
«Они жили счастливо и умерли в один день».
Посвящается памяти С. А. Ермолинского (14 декабря 1900 г. — 18 февраля 1984) и T. A. Луговской (28 октября 1909–19 февраля 1994 г.).
В раннем отрочестве я мечтал стать актером. Но уже тогда понимал, что Германа из «Пиковой дамы» мне не сыграть: обожаю старух. Ни за какие богатства не отдал бы я бесценных минут, которые провел вблизи некоторых из них, будь то бесконечно одинокая Ф. Г. Раневская или овдовевшие в конце своего пути А. С. Хохлова, Рина Зеленая, Х. А. Локшина, Т. А. Луговская…
Именно их вспоминаю, прежде всего, с одним и тем же чувством: вот ведь как распорядилась судьба, послав мне эти встречи. Мало сказать, что каждая из этих женщин была личностью необыкновенной — да что там личностью — целым миром… Мало сказать, что все они были знакомы между собой. Но удивительно вот что: при всем чрезвычайном своеобразии, уникальности каждой — всех их объединяло одно свойство натуры, редчайшее в человеческой природе вообще и тем более в женской.
Я бы назвал это свойство органическим эксцентризмом. Но эксцентризмом не в том значении, которое ставит своей целью эпатировать окружающих, либо просто смешить их и ограничивается этим, а в смысле куда более глубоком, глубинном, связанным со своеобразным восприятием жизни. Это особый, ни на кого не похожий способ думать и выражать свои мысли и чувства. Причем особенность эта проявляется во всем, в том числе и в пластике. В свете всего вышесказанного я бы мог утверждать, что все перечисленные мною женщины относятся к редчайшему племени эксцентриков или, если угодно, клоунов.
Когда были живы мужья, героини «моего романа» как бы несколько стушевывались в свете их известности. Уточняю: в свете их известности в свете. Хотя они хорошо понимали, что именно известность в свете сама по себе не несет никакого света. Но все равно тушевались. На всякий случай.
Поэтому на первый, неискушенный проницательностью взгляд, могло показаться, что, к примеру, Александра Сергеевна Хохлова — это не та, кого С. Эйзенштейн считал самой оригинальной актрисой нашего кино, наследница по прямой славных родов Боткиных и Третьяковых, а всего лишь скромная помощница Льва Владимировича Кулешова. Так что уж и Александра Сергеевна — вовсе не та, которую рисовал Валентин Серов (помните «Девочек Боткиных» в Третьяковке?), а что-то вроде тени отца Гамлета…
И Хеся Александровна Локшина — не любимая сотрудница Всеволода Мейерхольда («стойкий знаменосец ТИМа», как называл ее Мастер), сама — замечательный режиссер, а только жена знаменитого актера Эраста Гарина.
Также Татьяна Александровна Луговская, многими знавшими ее лишь поверхностно, воспринималась всего как сестра прославленного поэта Владимира Луговского и жена известного писателя Сергея Ермолинского, друга М. А. Булгакова, автора воспоминаний о нем и нашумевшей в свое время пьесы о Грибоедове. Так было, пожалуй, всегда, даже после выхода удивительной книги воспоминаний Татьяны Александровны — одной из лучших в русской литературе книг о детстве, как назвал ее В. Каверин, и лучшей из всех книг, вышедших когда-либо из-под пера российских писательниц, каковой считаю ее я.
Овдовев, мои героини посвящали остаток своих дней — у кого краткий, у кого немалый — сохранению памяти своих выдающихся мужей. И у каждого, общавшегося с ними в этот период, была возможность убедиться в том, сколь яркими, неповторимыми личностями являлись они сами по себе. Свет, излучаемый ими, вовсе не был лишь отраженным светом…
Но вернемся в дом Татьяны Александровны Луговской. Лучше всего сделать это зимой: начиная с декабря в доме ежемесячно собирались друзья.
Сперва, 14 числа, отмечался день рождения Ермолинского, в январе — «веселый праздник именин» самой Татьяны, 18 же февраля, начиная с 1984 года, — очередная годовщина Сергея Александровича.
Надо сказать, что состав гостей не изменился и не сократился с уходом С.А., и это ли не лучшее подтверждение самоценности Татьяны Александровны. (Традиция эта поддерживается и по сей день племянницей Татьяны Александровны Л. В. Голубкиной.)
После смерти Сергея Александровича Татьяна Александровна сидела обычно на своем постоянном месте — на диване, за маленьким столиком, в глубине комнаты и как бы немного на отшибе от всех остальных. Она порой недослышивала того, над чем время от времени смеялись все гости, и вид у нее был слегка обиженный, как у шварцевского Короля, который страдал из-за невозможности поиграть со своими друзьями.
«Я не слышу, о чем вы говорите», — жаловалась она, и в этой жалобе было уже предвкушение того веселья, которое чуть позже, как раскат грома после вспышки молнии, дойдет и до нее и которое она заранее была готова разделить с остальными. Если смеялись над чем-нибудь очень самоочевидно смешным, Татьяна Александровна с наисерьезнейшим видом (или — слегка посмеиваясь над собой и над всеми) — могла сказать: «Я не понимаю, что здесь смешного…»
А гости? Кто были они, гости этого дома?
Сейчас и вы улыбнетесь такому подбору, случившемуся как результат самой надежной в мире селекции.
Родство ли душ или общность взглядов собирали за столом у Ермолинских настоящий парад эксцентриков.
Здесь были: писатель Леонид Лиходеев, известный в 50-е годы «Король фельетона», до конца своих дней сохранивший не только острый, но глубокий ум и необычайное обаяние (о последнем свойстве я мог бы не говорить: это качество отнюдь не универсально и раскрывается лишь как удачно разложенный пасьянс исключительно при располагающих к этому комбинациях, то есть в определенном человеческом ансамбле, а дом у Ермолинских тем и был замечателен, что собирал в себе этот отборный ансамбль).
Историк и писатель, он же «парадоксов друг» — Натан Эйдельман, любовно называемый друзьями «Тоник», приходил всегда с тяжеленным разбухшим портфелем, а уходя, вовремя спохватывался: уже влезши одним рукавом в шубу, он начинал расстегивать портфель и извлекать из него экземпляр за экземпляром свежевышедшее издание очередной своей книги, надписывая тут же в передней: первый экземпляр — хозяевам, остальные — гостям, при этом кому-то не хватало, и Натан, смущаясь, извинялся, обещая вручить недополученное в этот раз при следующей скорой встрече.
Другой ценитель парадоксов, в конце своей жизни введший в обиход целое нешуточное (и, бесспорно, принципиально эксцентрическое) направление в культурологии и науке — «кентавристику» — Даниил Семенович Данин, ласково именуемый всеми «Даня», в заключение вечера часто читал стихи. Лучше него Хлебникова, Ходасевича, Пастернака и Мандельштама не читал никто. Это признавал даже С. Юрский. Как правило, Даню не надо было долго уговаривать, он уступал просьбе хозяйки и всех гостей и «под занавес» читал «что-нибудь из…».
Сергея Юрского Татьяна Александровна любила как сына. Он приходил обычно позже других, часто после спектакля, и главной заботой Татьяны Александровны было уберечь кушанья в полном ассортименте до прихода Юрского.
