Розановка вспоминается как иллюстрация к андерсоновской сказке: где все чисто, все прибрано, где цветет жимолость, где все люди улыбаются и любят друг друга, где шиповник заглядывает в открытые окна, где хорошенькая Тамара разливает суп по тарелкам из фарфоровой миски, где кот дружит с собакой, где в комнатах бревенчатые стены и чистые постели, а на вымытом полу постелены яркие домотканые половички, где у всех дам красивые прически, а на переносице поблескивающие, как стрекозы, пенсне, где все без памяти любят моего отца, одетого в белую косоворотку, подпоясанную шнурком с кистями, где в саду бегут к оврагу посыпанные речным песком дорожки, где птицы запросто клюют из ваших рук, где медсестры в белых косынках похожи на ангелов, а собака Буржуй — на игрушку. А вся Розановка, вместе взятая, — похожа на сказку о счастье.

Я бегала к отцу почти каждый день. Он поджидал меня на террасе или на условленной скамейке. У меня накапливалось к нему много вопросов. Иногда я захватывала с собой выписки из своего дневника, в котором были разделы: вопросы к папе, вопросы к маме, вопросы к Володе (Нина оставалась без вопросов). Надо сказать, что я, по причине малолетства, оставшись без группы (школа была второй ступени) ходила, с разрешения отца, на занятия по литературе в старшую группу и в кружки по искусству, но при этом обрекалась во время уроков на молчание. Все непонятное я должна была записывать и в подходящий момент обращаться за разъяснениями к отцу. Подходящий момент, безусловно, был сейчас, и я, выписав на бумажку вопросы, мчалась в Розановку. Привожу сохранившиеся страницы дневника с вопросами к папе:

1. Почему греки иначе чувствовали, чем мы? Почему им все было можно: и убивать, и выходить замуж за своих матерей?

2. Чем трусость отличается от страха?

3. Потерпел фиаско — это выражение взято из «заговора Фиаско в Генуе» или нет?

4. Почему Грановитая палата называется Грановитой?

5. Кто такой архивариус?

6. Кто такой матерщинник?

7. Когда улетают на юг ласточки?

8. Можно ли громко говорить про человека, что он дурной, если он действительно дурной, и как это называется — осуждение или правда?

9. За что можно давать пощечину?

10. Почему цветы в лесу живут дольше, чем в поле?

11. Как мне надо звать новых мальчиков на «ты» или на «вы»?

12. Если спать на голых досках — можно ли закалить волю?

13. Сколько лет живет обезьяна и правда ли, что она мой предок?

14. Почему собака ругательное слово?

15. Настоящий немец Эрнест Карлович или искусственный?

16. Есть ли сейчас такие люди, как Орленок Ростана?

17. Сколько времени человек может прожить без пищи?

18. От какого слова происходит слово «паек»?

19. Сколько надо иметь лет, чтобы кончилось детство?

20. Что такое декрет?

21. Могут ли большевики быть богатыми людьми? Если нет, то как же Раиса Михайловна Оболенская — ведь у нее было имение — а она большевичка?

22. Что такое значит обожатель?

23. Как побыстрее отличить стиль барокко от рококо, ведь они похожи?

24. Почему плохие девочки обязательно хотят очернить хороших, чтобы уравняться с ними или потому что они злые?

25. Почему, кто читает много, тот молчит, а кто прочтет одну книжку, тот хвастается?

26. Почему Тютчев пишет «Тени сизые смесились» — ведь это же тени, а не тесто?

27. Надо ли всегда говорить правду?

28. Как помириться, не прося прощения?

29. Почему все мальчишки так любят врать? и т. д.

Не помню случая, чтобы отец не ответил мне на какой-нибудь вопрос. Иногда он задумывался, иногда улыбался, но всегда отвечал. Его ответы легли фундаментом моих знаний и моей нравственности. Иногда, правда, бывали несовпадения.

Помню, как однажды мы долго сидели в саду и разговаривали, потом отец, хитро улыбаясь, сказал: «Таня, сбегай ко мне в комнату, там на окне под газетой что-то лежит для тебя. Возьми и съешь».

Я побежала, действительно в его комнате на окне лежала газета. Когда я приподняла ее, рой пчел взвился вверх. Еще большее количество пчел, не в силах отлипнуть от жалких остатков сахара, осталось на подоконнике. Они просто потеряли голову от обжорства и догладывали, рискуя быть убитыми, тонкие, как папиросная бумага, сахарные перегородки. Отчетливо вижу и сейчас: некрашеный деревянный подоконник открытого в сад окна и еще шевелящихся, обалдевших от жадности пчел, живым ковром покрывавших сахарные руины.

Я смахнула газетой за окно пчел и то, что еще утром называлось сахаром, и долго думала, что сказать отцу? Я ему еще ни разу в жизни не врала, но и правду сейчас я тоже не могла сказать. Почему-то сердце у меня сжималось, как только я представляла себе, что сегодня утром им дали вместо песка сваренный сахар, а он (такой враг моей тянучки) сложил его для меня на окне и прикрыл газетой. Теперь я должна его огорчить, рассказав, что сахар съеден пчелами, а он больной и сердце его живет по ошибке. Что мне делать? И я решила соврать, хотя только что получила ответ от него, что всегда нужно говорить правду. Нужно-то нужно — это безусловно, — но, заглядывая в глубины своей души, я понимала, что в данном случае нужно соврать, обмануть, не сказать, что гостинец съела не я, а пчелы. «Да, совру», — окончательно решила я, а вопросы о пчелах и правда перепишу в вопросы к Володе.

К Эрнесту Карловичу (прозванному Турнепсом Карловичем) — инструктору по сельскому хозяйству, старику, похожему на малокровную бледную сову, к шее которой была привязана разделенная надвое седая козлиная борода, занудливому противному немцу, способному говорить только о кормовых и навозе, я приревновала свою сорокадвухлетнюю, обожавшую своего мужа маму!

Ревность обрушилась на меня во время перевязки, которую делала мама поранившему себе палец Турнепсу Карловичу. Лицо ее было слишком участливое, руки слишком ловкие, а голос, которым она произнесла: «Через недельку у вас все пройдет, Эрнест Карлович», слишком ласковый. Этого было достаточно, чтобы я, помогавшая ей и все это видевшая и слышавшая, в одну минуту возненавидела старика Турнепса вместе с его козлиной бородкой, слезящимися совиными глазами, большим беззубым и слюнявым, как у младенца, ртом, полуприкрытым жидкими зелеными усами, с его всегда аккуратной рубашкой и слабительной травой, которую он сушил и заваривал каждый день на кухне, а потом шаркающей походкой нес к себе. И вообще всего его я возненавидела с головы до пяток. Чувство ревности было неиспытанным и новым, и я разжигала его. Я стала следить за мамой. Наблюдения были скудные, так как мама проходила мимо старика Турнепса как мимо дерева, не обращая на него внимания. Один раз удалось заметить, что Турнепс Карлович, открыв в кухню дверь, пропустил с поклоном маму вперед. Обливаясь холодным потом и трясясь от ненависти при виде этого позорящего мою мать зрелища, я толкнула Турнепса (будто бы споткнулась). Но эффекта не получилось: Турнепс устоял, а мама ничего не заметила и спокойно прошла в кухню к дежурным девочкам.

Бесили меня также и длинные разговоры о сельском хозяйстве, которые вел папа с Эрнестом Карловичем. Неужели такой умный человек, как мой отец, не может понять, что этот Турнепс мразь и гадость? Ведь он против папы, он открывал маме дверь в кухню и определенно нарочно поранил себе палец, чтобы ходить к ней его лечить.

Когда же Турнепс пришел на повторную перевязку и мама попросила дожидавшихся мальчиков и девочек пропустить его без очереди, я пулей вылетела из докторской комнаты и не пожелала скручивать в трубочку старый, грязный Турнепсов бинт (новых бинтов у нас не было — мы их экономили и меняли чистую марлю только на ране). «Пускай, — решила я, — мама одна управляется как хочет с этим поганым и вредным стариком». С этого момента у меня начались мечты о мести Эрнесту Карловичу. В голове моей чередовались и выстраивались в ряд разные наказания, унижавшие Турнепса.

Было бы недурно, чтобы он наступил на хвост Желтому, и тот, схватив его за одну половину козлиной бороды, оттрепал бы как следует на глазах у всей колонии. Да, это было бы недурно, но слишком невероятно, так как добряк Желтый не имел никаких личных счетов с Турнепсом.