Когда солнце поворачивало на весну, наш колокол хорошел. Обвешанный тоненькими сосульками, он блестел и переливался, как люстра. К сожалению, от первого его удара вся эта сосуличная хрустальная красота с легким звоном падала на крыльцо и разлеталась во все стороны ледяными брызгами. Осенью наш колокол обливался дождем, чернел и мрачнел, веревка его раздраженно болталась на ветру, и он жалобно стонал, а ночью, если очень вслушиваться, можно было разобрать, как он жалуется кому-то на что-то, а может быть, даже звонит — шепотом.

Откуда взялись эти слова в колонии: тырить, шамать, шамовка, варганить, заливать, фиг с ним, буза и т. д.? Наверняка, они летали в воздухе. Ведь жили-то мы среди леса, а не среди беспризорников, а все-таки долетели они и до нас. И еще долетело, что все друг друга звали: Нинка, Манька, Танька, Бубка, Катька и так далее. Это было, как сокрушенно отмечала мама, «стилем времени». Стилем времени, видимо, было и варить сахарный песок, который выдавался первое лето один раз в месяц по 300 грамм на душу. Этот удивительный сладкий день задался с нетерпением. Получив сахарный песок, все начинали варить его, большинство — чтобы полакомиться, некоторые рассудительные колонисты — из экономии.

Рецептов было множество. Варили сахар с молоком, с водой, с водой и лимонной кислотой, сахар крем-брюле, сахар-леденец, а некоторые лакомки (и я в их числе) варили тянучку. Тянучка была не экономна: добрая ее половина съедалась еще во время варки на пробах. Варили сахар в разных пропорциях и в разной посуде. Миски, кружки, консервные банки — все шло в ход, а у некоторых колонистов были даже привезенные из дома специальные кастрюльки. Весь двор в этот день дымился и курился. Два кирпича на ребро, между ними щепки или сучья, на них миска или кастрюлька с сахаром. Между кирпичами огонь, над кирпичами — струйка дыма, вертикальная, если тихо, и стелющаяся, если ветерок, а вокруг этих очагов на корточках, как индейцы, мальчики и девочки. (Говорят, что поварское дело — мужское. Возможно, потому среди мальчиков были просто виртуозы по варке сахара). Сваренный сахар выливался на облитую водой тарелку и остужался. Застывший, он раскалывался щипцами на малюсенькие кусочки и распределялся на месяц. Так должно было быть, но на самом деле этого не было. Из всех колонистов помню только Флорю Постникова, который, приходя пить чай, в течение целого месяца вынимал из коробочки по кусочку сваренного сахара. Большинство не могло растянуть этот сахар на месяц. А много было и таких, которые съедали весь паек в один день.

Заранее запасалась интересная книжка и приглядывалось местечко в тени под кустиком. Можно было лечь, можно сесть — как кому нравится. Часа через два результат был налицо: прочитано несколько десятков страниц, съеден месячный рацион сахара, получена легкая тошнота от непривычного обжирания сладким, счастье от пережитого и тоскливая перспектива предстоящего. Анализируя в воспоминаниях все эти чувства, я утверждаю, что доминировало наслаждение. Особенно, если варилась тянучка. Растягивать тянучку на месяц было практически невозможно, так как она переставала тянуться. Тянучка годилась только для греховного и преступного удовлетворения неудержимой страсти.

— Таня, ты сварила сахар? — спрашивала мама.

— Да.

— Как ты сварила?

— Я сварила тянучку.

Мама сокрушенно махала рукой, и больше не было ни вопросов, ни ответов. Все было ясно!..

День кончился. Солнце близилось к закату, попахивало дымком и жженным сахаром, и вся я до самых ушей была наполнена счастьем и тянучкой. О будущем я, разумеется, не думала…

Однажды, сама того не желая, я стала свидетельницей разговора моих родителей. Разговор этот произвел на меня впечатление и запомнился.

В один прекрасный сахарный день я сварила тянучку, выклянчила у нашей колонистки Маргариты Греесс сказки Гофмана, облюбовала себе местечко за кустом сирени и разлеглась там вместе со своей миской, ложкой, тянучкой и «Щелкунчиком».

По другую сторону сирени стояли врытый в землю стол и две лавки. За этим столом отец вел занятия со старшей группой, но сейчас занятий не было, и лавки были пустые; сквозь гущу листвы едва просвечивало их серое выветренное дерево. Было тихо. Я с увлечением читала, ела тянучку и вдруг поняла, что совсем рядом со мной за кустами разговаривают отец и мать. Я и не заметила, как они пришли и сели за стол.

Мама говорила жалобно и просительно:

— За Нину я не беспокоюсь, она уже взрослая, но, Александр Федорович, давай возьмем Таню к себе, ведь она растет беспризорной девочкой.

— Оленька (по этой «Оленьке» я поняла, что отец не уступит — и обрадовалась), Оленька, она растет не беспризорной, она растет в коллективе.

— Саша, но ведь все девочки на пять-шесть лет старше, чем она, мало ли чему она может научиться? (Черта лысого, — подумала я, — научишься у них чему-нибудь! Стоит мне прислушаться, когда они шепчутся, как тут же кто-нибудь скажет: «Туська, уходи, ты еще маленькая!»)

— Оленька, во-первых, Маргарита только на три года старше Тани. А к зиме приедут девочки одного с ней возраста. Не надо отличать ее от других и не надо ее опекать. Она неглупая девочка и не научится плохому. Ей надо жить, как все. С учением, правда, неважно получается, нет для нее группы, но и это уладится. Не горюй, она растет хорошо и привыкает к труду.

Мама тяжело вздохнула. Папа кашлянул. И Александр Федорович и Ольга Михайловна Луговские поднялись и пошли, каждый по своим делам, а я еще долго не могла читать, все думала о том, что я — неглупая и хорошая девочка и угрызалась, что опять сварила тянучку. Уж если сам папа говорит, что я неглупая, надо бы мне было сварить крем-брюле, его ведь не съешь в один день: все зубы обломаешь.

В первую голодную зиму девятнадцатого года иногда вечером, потихоньку от старших, девочки варили в печке галок и ворон. Это блюдо называлось «варганкой». Дело это было запретное, тайное. Если кто-нибудь из мальчиков подстреливал из рогатки галку или ворону, то еще перед вечером девочки начинали шептаться, многозначительно переглядываться, что-то прятать, отсыпать соль из кухни, волноваться, уговариваться…

Я-то тут была сбоку припека, но все знали, что я не донесу на «варганщиков» и поэтому от меня не скрывали вечернего пиршества.

Вот хлопнула дверь, и Вера Белова принесла что-то под пальто: это турнепс. Одного здорового турнепса вполне хватало на одну варганку. Потом где-нибудь на скотном дворе ощипывали и потрошили галку или ворону (что было) и тоже тайком волокли под пальто в комнату нижних девочек. И вот, когда вечером начинали топить печку (а топку всячески оттягивали до после ужина), дверь закрывалась на крючок, разговор велся шепотом, и приступали к готовке.

Галку и нарезанный турнепс клали в посуду, заливали водой, задвигали в топку и возникало томительное ожидание. Все сидели на корточках перед печкой, а один заведовал «варганкой»: приоткрывал дверцу печки, нюхал (впрочем, нюхали все), пробовал, солил.

Не дай Бог, если кто-нибудь из преподавателей подергает дверь, желая войти в комнату. Особенно боялись маму. Другие дернут дверь, видят, что она заперта и уйдут. А мама обязательно постучит, да чтобы ей открыли, да войдет, да еще начнет принюхиваться и скажет: «Что это у вас, мадам, пахнет горелым — не попала ли в печку какая-нибудь дрянь?» Вот страх-то, что тут делать? Но всегда что-то делали и как-то умели отвлечь, оттеснить старших от печки.

А «варганка» тем временем кипит, томится и преет, начинает уже прекрасно благоухать. «Готово, готово?» — спрашивают все. — «Нет, — говорит главная, — еще надо подождать: ворона очень старая». — Боже мой, еще ждать!..

И наконец готово! Ложки и миски уже давно припасены, разливают всем поровну. И как это было вкусно! Это было вкусно, потому что сытно и еще потому что — тайно. Что может сравниться по вкусу с вороной, убитой из рогатки зимой девятнадцатого года!.. Ручаюсь, не было ничего вкусней!