Вот он и был Володиным крестным, сам попросился. И он дарил Володе необыкновенные подарки. Крестильный крест, я такого больше не видела, куда он делся? — был большой и по специальному заказу, эмалью изображение Христа. А ложка „на зубок“ была большая, как деревянная, но золотая и с эмалью. Он много путешествовал, был в Китае и что-то привозил. Конечно, это он, а никакой не дядя».

Мамина сестра[11], генерал-губернаторша, была очень ловкая женщина. У нее была дочь, которая, чтобы отомстить матери, которая ее не любила, поступила пепиньеркой (воспитательницей). Это был позор.

Она к нам иногда приезжала, брала нас на елку в свой институт. Очень милая была женщина. А сын как раз был неудачный, но тетя его любила.

После революции тетя очень быстро сообразила что к чему, обменяла свой дом на квартиру в Староконюшенном и заселила своими сестрами. Она и маму уговорила отдать папин кабинет, который у нас остался от старой квартиры, и переехать в две комнаты. Это потом была моя комната, только еще не разгороженная, и комната, где жила Муха[12] с Тамарой[13].

А дочка генерал-губернаторши уехала в деревню учительницей, опростилась. Однажды она приехала, не помню по какому поводу, то ли ее мать стала болеть, то ли после смерти нашего папы. Она приехала и привезла с собой козу, ее не с кем было оставить. Козу заперли в ванной, которая не действовала, и приперли дверь колом. А Володя пришел подшофе и захотел попить воды. Он немного удивился, что дверь приперта, но открыл ее, он знал сколько шагов до крана, света ведь тогда ни в коридоре, ни в ванной не было, готовили на керосинках в кухне, там и мылись.

Вдруг он почувствовал чье-то теплое дыхание. И в ту же минуту страшный удар в живот. Он протянул руку и нащупал рога.

Он еле выбрался, подпер дверь и никому ничего не сказал в ужасе. Решил, что перепил. Только утром, проснувшись, начал осторожно расспрашивать.

А коза потом стала слепнуть, и дочка генерал-губернаторши увезла ее обратно в деревню.

В доме на Волхонке в столовой стоял стол раздвижной, на две доски, на 24 человека, венские стулья, буфет высокий с колонками, диван, рядом с буфетом столик под самовар, который сделал плотник Борис, в простенке стояло зеркало, на подзеркальнике старинные подсвечники с волчьими головами, на стенке висели часы. Ломберный столик, легкие занавески.

В кабинете у Александра Федоровича письменный стол, кресла, диван, полки.

И один стул возле печки-голландки — для наказания.

У мамы — широкая кровать, комод, кресла, шкаф с зеркалом.

В умывальной огромный платяной шкаф, где была одежда всей семьи, умывальник. Ванну, если нужно, приносили с чердака. А вообще ездили в бани, посылали дворника заказывать номера. Там же был вход в уборную.

В уборной было очень тепло — туда выходила лежанка от русской печки из кухни и в умывальную тоже. В уборной на лежанку клали грязное белье, она была высоко.

Гостиная была отделана по вкусу Ольги Михайловны. Папа ее не любил, это был не его вкус. Гостиная была модерн. Зеленый ковер на весь пол. Занавески двойные — тюль и зеленый репс. Стол, восьмиугольный столик у стены, нотница, рояль, диван, кресла. Много живописи — французы очень дорогие, их потом продали за гроши, два портрета, много миниатюр, столики под цветы (тумбочки).

В детской было очень просто — кровать Нины и ее столик со шкафчиком, где стояли духи, моя кровать, кровать фрейлейн Аделаиды и сундук с маминым приданым, на котором стояли две кукольные квартиры и жили наши куклы. Еще был стол и коврики.

У Володи была отдельная маленькая комната — диван, стол и кресло, как раковина, очень удобное, его потом выбросили.

На кухне жила прислуга, хотя я помню только одну кровать.

В столовой еще висела лампа, а на ней звоночек с кнопкой, чтобы вызывать горничную — «Принесите еще хлеба» — «Слушаюсь, барыня». Ольга Михайловна была демократична, но умела себя поставить.

На печках, на отдушинах висели толстые шнурки с кистям и золочеными шарами.

Квартира занимала целый этаж.

ПИСЬМА К МАЛЮГИНУ[15]

(1938–1945)

Леонида Антоновича Малюгина я встречала в доме Татьяны Александровны и Сергея Александровича довольно часто. Моложавый, подтянутый, с насмешливыми глазами, галантный, иногда резкий в суждениях. Он был то, что называется «друг дома», постоянный посетитель. Без него не обходился ни один праздник. Да и будни тоже. К тому времени он перебрался в Москву на постоянное жительство.

Потом он тяжело и безнадежно заболел — рак. Уже ослабевший, истощенный, он сбежал из больницы, чтобы встретить с ними свой последний Новый год. Потом его не стало.

Однажды, уже в последние годы жизни Татьяны Александровны, я пришла к ней и застала ее сидящей на постели, а вокруг нее весь пол был засыпан изрезанной бумагой.

— Что это? — потрясенно спросила я. — Что вы делаете?

— Уничтожаю свои письма к Лёне, — спокойно ответила она.

— Зачем?

— Это мое дело, — сказала она надменно.

Потом рассказала, что они переписывались в течение многих лет, но в 1946-ом или 47-ом году произошла ссора, как тогда казалось, навсегда. И Татьяна Александровна потребовала, чтобы он вернул ей ее письма. Он долго медлил, наконец после неоднократных напоминаний, вернул. И она их уничтожила. А после его смерти ей позвонила сестра Леонида Антоновича и сказала, что они обнаружили в его бумагах перепечатанные копии. Вот эти копии она и кромсала у меня на глазах.

По ее просьбе я подобрала бумаги, сложила их в полиэтиленовый мешок.

— До другого раза, — сказала она.

Но когда после ее смерти я стала разбирать бумаги, то нашла аккуратно свернутые, перевязанные ленточкой листы. Это и были те самые письма. Она их не уничтожила, а «отредактировала» — вырезала какие-то места, которые ее не устраивали.

Мы публикуем их как она их нам оставила — некоторые так, без начала, другие без середины или без конца. Какие-то отрывки можно датировать только приблизительно, по смыслу. А есть и те, которые сохранились целиком. Мы решились на это, потому что, на наш взгляд, они представляют из себя поразительный человеческий документ.

Л. B. Голубкина

…Я уже говорила, что люди не любят несчастных, а вы все возражаете, вот дурной характер. Лёня, так случилось, что я хорошо к вам отношусь и поэтому мне хочется вас поругать. Мне кажется, что у вас не хватает какого-то необходимого для жизни качества, назовем его условно живучестью. У вас плохая хватка жизни. Это сказывается во всем. И в личных ваших отношениях с людьми, и в работе, и вообще в вас. Вы ужасно хрупкий человек. Вас легко обидеть, расстроить и вообще изменить ваши желания и решения. По-моему, если у вас что-то не выходит, вы можете махнуть рукой. Дескать, ну и наплевать. (Примеров много.) А когда у человека нет этого твердого стержня, он начинает бояться похожести на корректора, или еще на каких-нибудь дяденек или тетенек. По существу, никогда не бывает все гладко — но ведь вся эта каша, состоящая из приятностей и неприятностей, и называется жизнью, за которую мы так держимся и которую так «нежно обожаем». И потом, пожалуй, очень четко надо знать свои желания и цели. Вот.

Еще вы ужасно вспыльчивый и ничуточку не хотите обуздать себя. И потом эта манера: если ко мне относятся плохо, или, как вы говорите, снисходительно, — ну и наплевать. В этом доме больше не бывать.