Когда родился мой брат Володя, мама, придя в себя от тяжелых родовых мук и узнав, что у нее родился сын, воскликнула: только бы он не был похож на своего дядюшку Сергея. Дядя Сережа — всегда праздник. Высокий, стройный, элегантный франт. Волосы бобриком, короткие усы. Лицо молодого Вл. Луговского. Пофыркивал и нюхал какую-то соль, вынимая маленький хрустальный флакончик из бокового кармана. Очень хотелось иметь этот флакончик. Говорил, что женатый человек всю жизнь живет собакой, а умирает барином. А холостой всю жизнь живет барином, а умирает собакой. Был холостой. Умер собакой, уехав в город Моршанск от голода из Москвы 19 года. Умер от голода на чужих руках. Любитель и любимец женщин и страстный коллекционер живописи. Игрушек нам с сестрой не дарил (не умел), а приносил в подарок флакон французских духов, к которым была привязана ленточкой сторублевка. Деньги отбирала мама, духи старшая сестра ставила в свой шкафчик, я оставалась ни с чем. Но все равно он был праздником. Отца называл «Федырыч». Всегда говорил с ним о картинах. В доме деда у него была «своя половина». Помню только, что там были диваны и много ковров. Зато очень хорошо помню его вторую квартиру — «гарсоньерку», куда после смерти своего отца он перебрался совсем. В новом элегантном доме в Староконюшенном переулке (около Арбата). Стены кабинета сплошь завешаны картинами.

Помню еще две большие тумбы для цветов с тайными дверцами. Одна с духами, другая с коробками конфет. Все это перепадало нам с сестрой, хотя и было предназначено совсем для других «дам».

Помню его в имении Оболенское, где мы жили летом. И тут он умудрялся франтить. Носил какие-то невиданные жилеты и короткие галстуки. Ездил на велосипеде. Был, говорят, очень добр, остроумен и умен. Женщины обожали его. Больше всех в семье любил мою мать и ее семью. Любил сорить деньгами, рассказами, остротами, подарками. Мы, дети, любили его страстно. Там, где был он, всегда смеялись, там, где был он, женщины хотели быть милыми, дети добрыми, прислуга услужливой, мужчины мужественными. Там, где был он, всегда был праздник. Иногда он хандрил, желтел, становился раздраженным, но все равно он был праздником в нашей детской жизни.

ТЕТЯ ТАЛЯ[5]

Избалованная младшая дочь…

Овдовевший дед обожал ее. Высокая, тонкая, с большими, темными, какими-то лошадиными глазами. С большим, красивым, редко улыбающимся ртом. Огромная черная коса. Складка между косых черных бровей. Что-то диковатое было в ее красивой внешности…

Очень красивые руки и странные кольца на них. Я помню хорошо: золотое с лунным камнем, большое, серебряное, распадающееся на несколько колечек, которые скреплялись лягушкой (старинная китайская работа); но загадочнее всего было кольцо с крупным простым голышом, обкатанным морем и оправленным в золото. Это кольцо определило всю ее жизнь, и с ним она не расставалась.

В доме звали ее Талей.

Таля пела, Таля играла, Таля была умна, начитанна. И вдруг Таля заболела. У Тали сделалась чахотка. Талю отправляли на полгода в Крым. Одной барышне ехать было нельзя, ей наняли компаньонку. Ей шили туалеты, мама говорила, что одних зонтиков с ней отправили целый кофр.

Таля уехала и поселилась где-то между Гаспрой и Кореизом. От нее приходили письма и фотографии: то в капоте на лавочке в парке, то в амазонке и цилиндре на высокой, как и она сама, лошади, а рядом на маленькой лошадке проводник-татарин. Здоровье поправлялось. Она выздоровела, но почему-то задерживалась с отъездом в Москву.

В Крым летели деньги, письма, вопросы… Ответы были уклончивы. И вдруг возвратившиеся из Крыма знакомые рассказали, что видели Талю в горах на глухой тропинке верхом в сопровождении незнакомого красивого мужчины в штатском, но с военной выправкой.

Волнение охватило деда. Стали наводить справки, послали в Крым верного человека шпионить за Талей, открылась ужасная картина. Роман. Герой — выгнанный из полка за дуэль офицер. Вдовец — уже уморил одну жену. Красавец, но не так уж молод. Был богат, но все прожил и прокутил. Словом, ужас! Снарядили экспедицию за Талей, предупредив ее депешей, чтобы немедленно приступала к сборам. Неверную компаньонку рассчитали, заменив новой, которая вошла в состав посланной за Талей экспедиции.

В один трудный прощальный вечер тетка моя сидела на берегу моря со своим кавалером. Он поднял камушек и играл, подкидывая его… Что они говорили, в чем клялись, никто никогда не узнал, только тетка моя взяла этот камушек, взамен дав обещание ни за кого, кроме него, никогда замуж не выходить.

Утром ее увезли из Крыма. На большом расстоянии до самого Севастополя за коляской скакал какой-то всадник Около города он подлетел к коляске, в которой сидела Таля, на глазах у всей почтеннейшей публики поцеловал ее протянутую руку и сказал: «Прощай»… Потом круто повернул лошадь и ускакал обратно. Переполох, срам, стыд и позор!..

Талю привезли в Москву под конвоем. Она объявила деду, что полюбила и хочет пойти замуж. Дед ответил категорическим отказом. Разжалованный офицер был женат, развязен, беден, наконец, просто нагл… Никогда не будет согласия на этот брак. Таля ответила, что если не за этого, то вообще никогда ни за кого замуж не выйдет и останется в старых девах. Дед взял крутые меры и запер Талю в мезонине.

Шло время, прошло и время наказания, но Таля из мезонина не выходила. Тогда на примирение пошел дед. И вот он, старый, грозный, суровый, гордый и огромный, лез по узкой лестнице с блюдечком любимых Талей сладостей в руках. Он просил прощения, он готов был уступить. Но время было потеряно, ритм, в котором развивалась любовь, сбит, сердце озлоблено и переключено с любви на месть. Пылкий любовник не смел появиться. Вестей ни ему, ни от него не было. Таля с мезонина сошла, но отцу своего разрушения, которое устроил он в ее сердце, не простила.

Появлялись женихи: один, другой, третий — всем отказ.

Красота, и без того суровая, — обуглилась, характер, и без того неважный, — споткнулся об эту обиду и стал развиваться уродливо.

Она никого не любила. Уже после революции, когда была немолодой женщиной, к ней пришла страстная и великая любовь. Полюбила она собаку, которую нашла в подворотне. По происхождению — крысолов, по имени — Мурзик.

Ту Талю я не знала, та Таля составилась из чужих рассказов и воспоминаний. Я помню уже тетю Талю, которая стригла мясо ножницами (готовя в коммунальной кухне на керосинке), а сама в это время читала прислоненную у кастрюле книгу или пела приятным тихим голосом французские бережеретки. В комнате ее стояли обломки дедовской мебели, которые не разваливались только благодаря грязи, наслоившейся на них. На грязном ковровом диване храпел Мурзик В войну она не уехала из Москвы, да и некуда было. Она умерла в Москве. Соседи потом рассказывали, что когда она почувствовала, то заперлась в комнате, никого не допуская за собой ухаживать, себя кормить. Умерла так же гордо и одиноко, как прожила жизнь. Никого около нее не было. Крысолов Мурзик прибрался раньше нее… Ее нашли в кресле.

Моим религиозным воспитанием занималась няня Подшебякина Е. К.

Именно она научила меня двум молитвам: «Богородице» и «Ангели Боже, хранителю мой святих».

Она рассказывала мне разные интересные случаи из священной истории: про потоп и Ноев ковчег, про Каина и Авеля, про волхвов и Вифлеемскую звезду и рождение Христа.

Я долго помнила все эти ее рассказы и горько жалею теперь, что не поспешила записать их, пока еще память держала в голове ее словечки, выводы и морали.

Няня же объяснила мне, что все грешники будут долго гореть в «Гиене огненной» (что это значит «гиена» я понять не могла), а праведники прямым ходом, (только мимолетно задержавшись для святой бани в Чистилище), отправляются в Рай. В Раю — ангелы, в Аду — черти. Все это я воспринимала как очередную сказку.