И такое в душе моей было горе, что, протолкавшись довольно невежливо среди зевак — вы ведь знаете, что в комиссионных магазинах больше толпятся зеваки, покупателей там единицы, — я уставился опечаленными глазами в того, чьи руки уже приняли этот дар.

Передо мной была миловидная девушка, очень еще молодая, с нежным, розовым лицом, с розовыми губами и светло-рыжими волосами, небрежно рассыпавшимися по плечам, спокойная и радостная. И я невольно подумал, что не ей бы стать владелицей прекрасной этой вещи, значения которой она, наверное, и не понимает, а какому-нибудь усталому человеку вроде меня. Именно такому, кто порой доходит до грани поражения, но продолжает бороться, потому что верит в свою правоту и все равно надеется на победу. И пусть бы он был похож на меня летами, что ли, опытом, всей той тяжестью жизни, которая уже придавила мои плечи, но которую я все равно несу с гордостью, с какой несет свое бремя каждый не потерявший надежды человек. Ничего этого не было в моей незнакомке, хотя она и выглядела настоящей победительницей и вся словно бы светилась от радости, но это был всего лишь свет молодости, непосредственности.

Я невольно спросил:

— Не уступите ли вы мне эту вещь?

Она взглянула так, словно я чем-то оскорбил ее, и, бегло оглядев толпу в магазине, воскликнула капризно-повелительно:

— А-ле-ша! Помогите же мне!

— А вы подарите мне эту Нику? — каким-то тоскливо-измученным голосом спросил молодой человек с узким, угловатым, словно бы иззубренным лицом, пробиваясь к девушке и оттирая меня. Девушка подняла на него глаза и так же капризно бросила:

— Если вы будете победителем!

Было в ней нечто высокомерное, позволявшее ей не замечать посторонних, да и на близких, каким, видно, был для нее провожатый, смотреть пренебрежительно: он для нее, а не она для него! Такие милые существа часто вырастают в обеспеченных и эгоистических семьях, и на них трудно найти управу. Молодой человек, должно быть, знал это, так как только вздохнул в ответ, взял покупку и повел девушку к выходу, оберегая каждое ее движение, словно девушка была стеклянная и всякое постороннее прикосновение могло ее разбить. Угловатое лицо его стало еще грустнее, но я и без опоры на старинную науку — физиогномику понял, что это настоящий боец, только еще несмелый, не сознающий своей силы. И, преодолевая горечь утраты так понравившейся мне вещи, невольно подумал: «Что ж, молодой человек, пусть тебе поможет Ника, и пусть победные лавры увенчают тебя!»

С этой мыслью я вышел из магазина.

Тех двоих уже не было. Их, должно быть, и ждала черная «Волга», которую я приметил у магазина, когда торопился, безвозвратно опаздывая.

Прошло несколько лет. Иногда я одерживал победы духа, порой терпел жестокие поражения. По-прежнему я писал свои статьи и книги и в тот памятный год, к которому сейчас обращаюсь в воспоминаниях, ввязался в один научный спор. Я пытался, где только мог, доказать право начинающего ученого на самоопределение, самостоятельность, на риск, даже на ошибку, искренне полагая, что только собственный опыт делает научного работника подлинным открывателем, а осознанные ошибки облегчают путь к конечной цели. Я познакомился со многими учеными, старыми и молодыми, талантливыми и бездарными, скрытными и откровенными, поддерживавшими мои мысли и яростно отрицавшими их. Для того чтобы уметь разговаривать на их языке и понимать, чем они заняты и сколь важны проблемы, которые они решают, я подчас становился их покорным учеником. В те годы я прочитал сотни книг, прослушал десятки лекций и дружеских собеседований, короче говоря, стал наконец  д и л е т а н т о м  во многих научных вопросах — примите это слово в его истинном значении: знающий, хотя и не открывающий! Но все мне чего-то не хватало в том арсенале знаний и чувств, которые я приобрел. Иногда я шутя и уже с доброй усмешкой подумывал, что мне как раз и недостает покровительства той Ники, которой я любовался когда-то через стекло витрины в знакомом магазине. Но в тот магазин я больше не ходил, привык к своему уже не новому Ломоносовскому проспекту и в центр выезжал только по делам да иногда сыграть партию в бильярд — помните книгу Белля «Бильярд в половине десятого»? Вероятно, это скромное удовольствие тем и приятно усталым, пожилым людям, что позволяет им хоть в чем-то сравняться с молодыми, не становясь смешными.

Вот во время одной такой партии в бильярд и отыскал меня в клубе молодой ученый, физик Горячев, с которым за несколько дней до этого я познакомился. У него оказался лишний билет на симпозиум атомщиков, занимающихся изучением ядра. И он, помня мой интерес к новым течениям в этой области физики, заехал пригласить меня.

Симпозиум открывался в шесть часов, до начала было еще далеко, и мы решили пройтись пешком переулками с улицы Воровского до Дома ученых.

Так, нечаянно я снова оказался на Арбате, поглядел на прорубленный сквозь гущу бывших купеческих и дворянских домов новый проспект, пытался опознать и не нашел свою старую улицу и вдруг наткнулся на ту самую памятную витрину комиссионного магазина.

Я даже вздрогнул: в витрине стояла статуэтка Ники.

Но, боже, в каком она была виде!

Оба крыла отломлены по самое плечо, на нижней кромке пьедестала виднелось продолговатое пятно. Приглядевшись, я понял: кто-то варварски счистил нанесенную другим варваром надпись, по-видимому дарственную. Меня возмутили оба: и тот, кто осмелился нанести на уникальную статуэтку какое-то пожелание здоровья или что-то в этом роде, и тот, кто содрал, возможно при помощи грубого напильника, драгоценный слой патины — свидетельство старинного происхождения скульптуры.

Но то, что спутник мой смотрел на изуродованную Нику так же горестно, меня порадовало. «Искусство, — подумал я, — находит своих сателлитов там, где является человеку. И пусть человек этот увлечен другими идеями, пусть не всегда прекрасное, которое он замечает мимоходом, западает в его душу, но приходит порою миг, когда и такой  о д н о с т о р о н н и й  человек готов пасть ниц перед явившимся ему видением».

Горячев что-то бормотал про себя, и я невольно прислушался, чтобы стать свидетелем поклонения красоте. И был очень разочарован.

— Значит, он все-таки решил от нее избавиться? — бормотал Горячев. — И, как практичный человек, даже извлечь хоть какую-нибудь пользу? — Тут мой спутник схватил меня за руку и сердито произнес: — Что же мы тут стоим? Пойдемте хоть узнаем, во что он оценил свою победу! — И с этими странными словами повлек меня в магазин.

— Кто  о н? — произнес я чуть ли не враждебно.

— А, это не важно! — отмахнулся Горячев и распахнул дверь.

Был час «пик», когда москвичи стремятся по домам и забегают только в продуктовые магазины. В комиссионном было свободно. Та самая продавщица, которую я помнил с незапамятных времен, отдыхала, прислонясь спиной к стеклянным витринам, охранявшим обломки прошлого. Горячев подошел к ней и, ткнув пальцем в окно, где меж двумя толстыми стеклами, как в голубой воде, мерцала обескрыленная Ника, спросил:

— Сколько стоит это произведение?

— Двести рублей! — лениво ответила продавщица, по-видимому одним взглядом оценив наши покупательные способности.

— А почему она без крыльев? — спросил я.

— Наверно, попала под бомбежку! — хохотнув, сострила продавщица.

— Достаньте статуэтку! — строго, не принимая этого легкомысленного тона, приказал Горячев.

Было что-то такое в его голосе, что продавщица вмиг стерла насмешливую улыбку, повозилась с ключами, распахнула раму и выволокла мою Нику через голову китайского богдыхана и под свисающим сверху костяным бивнем меч-рыбы. Поставив статуэтку на прилавок, она тряпкой обмахнула пыль.

Даже без крыльев Ника была великолепна.

— Я ее беру! — коротко сказал я. — Вы не добавите мне пятьдесят рублей? — обратился я к Горячеву.

— Почему вы? — суховато спросил Горячев. — Эту вещь возьму я, и вы добавите мне сто рублей! — с ударением закончил он.