Через десять минут они выбираются из леса, въезжают в город и притормаживают возле недостроенной многоэтажки. Погрузчик с грохотом сбрасывает на землю поддон с арматурой. Сыплет синими искрами электросварка. Визжит пила. Рабочие в оранжевых касках провожают автоколонну глазами. А через несколько кварталов они натыкаются на почерневшие обломки дома, на который упала бомба. Точно как раньше, на памяти Чейза было все то же самое: непонятно, что они делают в Республике — то ли разрушают, то ли строят.

Машины проезжают по улице, где здания украшены фресками, изображающими битву времен Второй мировой войны, когда ликаны перебили сотни нацистов. А потом колонна останавливается возле площади. Там собрались люди.

— Полюбуйтесь, агрессивно настроенное население устроило пикник, — говорит лейтенант.

Тускло светит солнце. Посреди площади растет узловатое облетевшее дерево, с него свисает соломенное чучело, завернутое в американский флаг. Несколько бородатых молодчиков тычут в него вилами. Наконец куклу снимают и бросают в разожженный неподалеку костер. Ярко вспыхивает пламя, и в небо устремляется столб черного дыма. Зрители радостно кричат. Неподалеку жарится барашек; вертел, не переставая, крутят два подростка. Мужчины скатывают самокрутки и пьют сидр. Женщины расставляют на раскладном столе тарелки с сосисками. Между ног у них носится малышня — дети играют в пятнашки и еще в волков.

Чейз выдавливает улыбку, но каждый удар вилами, который достается чучелу, отзывается и у него между ребрами, в сердце. Нил тянется к нему с заднего сиденья и трясет коробочкой с драже «Тик-так».

— Думаю, вам нужно съесть парочку.

Это, конечно, не конфеты, а люпекс. Док следит, чтобы он принимал его, когда нужно. Уильямс глотает пилюли.

— У меня изо рта что-то пахнет, — вмешивается лейтенант. — Можно мне тоже штучку?

— Нет, — отвечает Нил, пряча коробочку. — Это только для нас.

Чейзу нужна каждая таблетка. А еще ему нужен Нил, который выдает их строго по одной. Ведь иначе он сам примет вторую, потом третью и так далее, пока не погрузится в черный туман. Так бывало во время попоек, когда он в молодости ведрами хлебал пиво. А после просыпался разбитый, словно бы распиленный пополам.

Автоколонна идет по расписанию. Впереди рудник Туонела. Они выезжают из города, и Чейзу вдруг кажется, что в окне промелькнула женщина в белом платье и каменном ожерелье, таком же черном, как и ее глаза. Он поворачивается, но ее уже нет.

— Что такое? — спрашивает лейтенант.

— Ничего.

Шахты все ближе и ближе. Почерневший металл, гигантские трубы — будто фабрика по производству кошмаров. Забор огораживает огромную территорию площадью во много миль, а в середине располагается карьер, такой огромный, что грузовики, ползущие по его дну, кажутся игрушечными. Перед мысленным взором Чейза предстают тонны и тонны руды, которую добывают здесь, взрывают динамитом, бурят. И он думает о том, как где-то глубоко-глубоко в его собственном теле залегает ядовитая руда.

Вездеходы проезжают через пункт охраны. Там толстые железные ворота, зеркала для осмотра автомобильных днищ, шипастые заграждения, чтобы в случае необходимости проткнуть шины. Они предъявляют документы и, проехав несколько сот ярдов, останавливаются на парковке. Ограда специально расположена на большом удалении от всех объектов: если на охранном пункте взорвется бомба или оттуда запустят ракету, шахта все равно уцелеет.

Сопровождающих их журналистов досматривают еще десять минут: проверяют их сумки, фото— и видеоаппаратуру. Люпекс действует на Чейза словно три бутылки пива: внутри все помертвело. Он опускает голову на грудь, перед закрытыми глазами мелькают разноцветные пятна.

Наконец и вездеход журналистов тоже добирается до парковки. Уильямс делает глубокий вдох, который чуть прочищает его голову, и вылезает из машины. На дорожке возле стоянки его уже ждут улыбающиеся представители «Элайнс энерджи».

Первое, что осознает Патрик, очнувшись, — это раскаленный шар в правом плече, пульсирующая красная планета. Если не шевелиться, боль концентрируется в одной точке, но если хотя бы глубоко вздохнуть — планета выпускает обжигающие, тошнотворно острые, словно ножи, протуберанцы в руку и грудь.

Он лежит на полу в сером деревянном доме. Здесь всего одна комната. В щелях свистит ветер. Крыша скрипит под тяжестью снега. Пол тоже жалобно скрипит, когда юноша шевелится. В печурке поленья осыпаются грудой углей. Вся лачуга едва не разваливается на куски. Сильно пахнет рыбой и луком. С потолочных балок свисают пучки трав и полоски вяленого мяса. По углам висит паутина, в которой запутались высохшие мухи. Булькает котел.

Все это Патрик замечает не сразу. Он то и дело выныривает из неотвязного сна. Тело будто чужое, ни на чем невозможно сосредоточиться. И непонятно, то ли это из-за ранения, то ли она его чем-то одурманила. Она, женщина-ликан.

Сгорбленная спина, свисающие плоские груди, тоненькая шея, беззубый рот, на подбородке торчит пучок длинных седых волос. Они подрагивают каждый раз, как женщина втягивает бесцветные старческие губы. Старуха не отвечает, когда Патрик пытается сначала обратиться к ней по-английски, а затем вспоминает немногочисленные известные ему русские и финские слова. Ее лицо напоминает лицо мумии, затянутые катарактой глаза так и пялятся на него. В них нет любопытства, вообще не отражается никаких чувств. Она, наверное, глухая или слабоумная. А может, он на самом деле ничего и не говорил, обращался к ней лишь мысленно, язык ведь совсем отказывается его слушаться.

Патрику снится, как автомат дрожит в его руках. Как ликан, спотыкаясь, пятится, упирается спиной в каменную стену и на ней остается кровавый след. Как старуха стоит у окна. Ее испещренная пятнами кожа кажется прозрачной: видно, как течет по венам кровь, будто внутри у нее развертывается какая-то неведомая темная жизнь. Ему снится, как она посасывает трубку, а вокруг завивается колечками дым. Женщина вглядывается в Патрика, в ее мутных глазах — недоверие. Ему снится, как из угла комнаты за ним наблюдает волк. Или это не сон?

Старуха раскладывает возле него на полу кучу тряпья, ставит дымящуюся кастрюлю с водой, приносит щипцы с длинными острыми кончиками.

— Лихорадка у тебя никак не проходит, а кожа потемнела. — Голос ее похож на скрип ржавых петель. — Нужно вытащить из тебя железо.

Она еще что-то говорит. Показывает ему нож. Патрик не соглашается. Но и не спорит. Просто отворачивается, чтобы ничего не видеть. Наверное, если бы дело происходило в больнице, его бы привязали к операционному столу. Но у него уже совсем нет сил изгибаться или дергаться. Юноша чувствует укол, который превращается во вспышку боли. Красная планета разлетается на куски. На пол со стуком падает осколок шрапнели. Плечо словно бы сделалось полым: какое облегчение! Патрик вспоминает об отце, и картинка в его голове наконец-то складывается, но тут он теряет сознание от боли.

Патрик просыпается. Все словно в тумане. Сколько он проспал — непонятно, но наверняка долго. За окнами темно, но здесь вообще постоянно темно, может быть, сейчас четыре часа дня, а может — утра. Снаружи завывают волки, обыкновенные звери или ликаны — тоже неясно.

Гэмбл чувствует себя лучше, он словно стал легче, словно бы раньше шрапнель приковывала его к земле. Он садится, прикрывавшая его шкура падает ему на колени, и тут только Патрик понимает, что он совершенно голый.

На плече — липкий грязевой компресс, от которого пахнет какими-то грибами. В углу комнаты в печурке ревет пламя. Оттуда волнами исходит тепло, но в доме все равно холодно: изо рта у него вырывается пар. Рядом стоит маленький трехногий столик, похожий скорее на табуретку, на нем тускло горит свеча. Никакого другого освещения тут нет. В доме вообще никого нет. На полу аккуратно сложена его форма, рядом стоят ботинки.

Патрик встает. Перед глазами у него сначала все кружится, но потом зрение немного нормализуется. Мышцы плохо слушаются. Прижав больную руку к груди, Гэмбл подходит к своей одежде. Все чисто выстирано и пахнет хвойным мылом. И тут вдруг он вспоминает про озарение, внезапно снизошедшее на него перед тем, как он отключился. Наконец-то он все понял!