Из-за взрыва площадь на мгновение освещается адским огнем, а потом превращается в почерневший дымящийся кратер. В груде обугленных тел лишь изредка кто-то шевелится. Окровавленные раны разверзлись, словно пасти.

Вот на скамейке сидит женщина. У нее снесло полчерепа. Видно серое мозговое вещество. По лицу и куртке ручьем льется кровь, а она непонимающе смотрит на телефон, словно решает, надо ли кому-нибудь позвонить.

Вот ковыляет почти обнаженный мужчина, обгоревшие остатки одежды свисают с него окровавленными лохмотьями и похожи на заскорузлые бинты. Вместо гениталий — кровавое месиво, кровь стекает по ногам. Вот еще один — без носа. И третий — с выбитыми зубами. А у четвертого оторвало нижнюю челюсть, язык безвольно болтается.

— Помогите! — просит женщина в свитере с оленем Рудольфом. — Помогите, пожалуйста!

Но если бы кто-нибудь и отозвался на ее отчаянный призыв, она бы все равно не услышала. Барабанные перепонки у бедняжки лопнули, красный свитер на плечах пропитался красной кровью. Нос Рудольфа мигает — в свитер вшита батарейка, — и мигание это похоже на сигнал SOS.

Вот мертвый Санта-Клаус раскинул в стороны руки и ноги. Головы у трупа нет.

Посреди площади сидит Чейз. Он ничего не слышит сквозь звон в ушах. Вернее, это даже не звон. Больше похоже на визг, словно оглушительно скребут лапками тысячи насекомых. Вокруг окровавленные и обугленные жертвы, кто-то лежит неподвижно, кто-то ползет, кто-то с трудом ковыляет. Все застилает дым, везде пламя, и контуженному Чейзу кажется: он снова оказался на войне.

К нему бежит человек в дымящемся пиджаке и с пистолетом в руке. Уильямсу он смутно знаком. Губы человека двигаются, но ничего не слышно. Только визг насекомых. Вот подбегает еще один. И еще. Они выныривают из дыма, окружают его, открывают и закрывают рты, но Чейз слышит лишь ужасный оглушительный шелест лапок. Нужно бежать, однако ноги отказываются повиноваться. Нужно закрыть глаза и притвориться, что ничего этого нет, но люди дотрагиваются до него, толкают, пытаются поднять на ноги. В конце концов Чейз не выдерживает и принимается вопить что-то неразборчивое.

Там наверху, в небе, просвечивает сквозь дым месяц. Внутри у губернатора разгорается огонь. Буйвол велел не принимать люпекс за сутки перед церемонией. Ему нужно было хорошо соображать. Если не волноваться, все будет хорошо. Так он сказал. Они обсудили, как нужно дышать (вдох-выдох: глотнуть свежего воздуха — выдохнуть отраву). Что делать, если кто-нибудь вдруг пристанет с вопросами. Как сконцентрироваться на приятном моменте.

Сердце бьется как бешеное, во рту появился привкус крови, внутри зашевелился волк. Чейз тяжело дышит, встает на четвереньки, выгибает спину, и тут его левое бедро пронзает острая боль.

Он вскрикивает, но это Буйвол — душит его в объятиях и шепчет: «Тихо-тихо». В руке у него шприц с успокоительным, маленький, не больше авторучки. Именно его он и всаживает в бедро Чейзу. И губернатора тут же охватывает вялое спокойствие, заглушающее страх.

Буйвол. Чейз вглядывается в старого друга. Непомерно крупный лоб весь в крови. Уильямс хочет спросить, не ранен ли Август, но слова не идут. Одна половина очков у Буйвола покрылась сажей, но в другой, чистой, Уильямс видит свое собственное отражение: лицо в поту, несмотря на холод; он побледнел и сильно смахивает на мумию.

Несколько камер чудом уцелело. Журналисты наводят их на губернатора, но потом резко дергают в другую сторону. Где-то над головой внезапно раздаются громкие хлопки, похожие на выстрелы. Постепенно в расплывающемся фокусе камер оказывается рождественская елка. Дерево в огне. Сначала пламя трепещет оранжевым ореолом вокруг отдельных веток, потом поднимается выше, пожирая иголки, разрастается и гудит, заглушая вопли, рев автомобильных сигнализаций и отдаленный вой сирен.

Один за другим взрываются электрические фонарики из елочной гирлянды, красные, синие, зеленые. Вот лопнули два, вот еще шесть, потом сразу пара дюжин. В воздухе повисают крошечные облачка стеклянной пыли.

Через минуту дерево уже целиком охвачено пламенем, превратилось в пышущую жаром колонну, от которой в ужасе разбегаются уцелевшие. У трупов от жара плавятся очки, циферблаты наручных часов и резиновые подошвы ботинок. Высоко в чистое небо, выше любого небоскреба, поднимается кольцо черного дыма, а следом за ним — огромное черное облако.

Патрик паркуется возле торгового центра, а потом долгое время сидит в машине, положив руки на руль. Гудит двигатель. На торговом центре пестреют вывески: «Универмаг», «Парикмахерская», «Пицца Хат», «Вербовочный центр армии США». На дворе декабрь. Неделю назад ему исполнилось восемнадцать. Почти месяц прошел с того дня, как они втроем выбрались из пещер, грязные и окровавленные, но живые. Глаза застилал туман. Автомобиль мчался прочь от горы. Клэр сидела посередине между ним и Мириам, положив голову ему на плечо. Патрик хорошо помнит, какую невероятную радость и какое облегчение он тогда испытал. Он чувствовал себя абсолютно живым.

Они пробыли в подземельях всю ночь, а теперь выбрались наружу. Тихо гудел двигатель, барабанили по подкрылкам камешки, с ветки сияющим шлейфом сыпался снег, в голубом утреннем небе светило солнце и плыли маленькие белые облака, у него на плече лежала голова Клэр. И Гэмбла накрыло всепоглощающее умиротворение и спокойствие. Худшее позади, грядет что-то новое. Затянувшийся внутри узел чуть ослаб, почти развязался.

Но длилось это недолго. Они свернули к его дому. А там на подъездной дорожке стоял седан с военными номерами. Патрик ничего не успел сказать или подумать — просто, повинуясь порыву, выпрыгнул из джипа и бросился к дому. Распахнул дверь и, застыв на пороге, позвал мать. Она сидела в гостиной на маленьком диванчике, а напротив стояли капеллан и начальник штаба ВМС. Фуражки они держали в руках, на их рукавах чернели траурные повязки. Оба удивленно уставились на Патрика.

Мать при его появлении встала.

— Что случилось? — хором спросили оба.

Мама имела в виду его подбитый опухший глаз, а Патрик — то, что было действительно важно. То, из-за чего у нее размазалась по лицу тушь. Мать не ответила, и Гэмбл посмотрел на улицу, на припаркованный там джип и сидящую в нем Клэр.

Вот точно так же он теперь смотрит на стеклянную дверь вербовочного центра. Она покрыта катарактой изморози, и уже через несколько минут с улицы будет трудно разглядеть, кто именно подошел к столу и пожал руку офицеру: мальчик или мужчина.

Высокий Человек стоит у подножия горы, чья верхушка теряется в облаках. От леса к пещере тянется тропинка, по ней за последние несколько часов пробежало столько народу, что снег превратился в твердую утоптанную корку. Замерзшая занавесь из побуревших древесных побегов валяется в стороне. На поляне дежурят три агента в бронежилетах и вязаных шапочках, еще трое остались внизу возле трансформаторной будки. Остальные двадцать с лишним час назад пошли на штурм. Они докладывают о положении дел по рации.

— Все чисто.

— Много крови, но никого нет. Прием.

Высокий Человек подносит рацию к самым губам:

— Никого. — Это не вопрос, а утверждение.

— Они исчезли, — отвечает ему голос после непродолжительных помех.

— Никто не может исчезнуть совсем. Просто они появились где-то в другом месте, — говорит он тихим задумчивым голосом, но уже не в рацию, а самому себе. — И мы обязательно найдем их.

Тут Высокий Человек замечает что-то на гладкой ледяной тропинке и нагибается. Клочок волос, неестественно белых, к корням пристали частички кожи. Он перебирает прядь между пальцами, принюхивается к ней, а потом кладет в нагрудный карман и похлопывает по нему рукой.

— Найдем, и тогда они умрут.

На большом коричневом конверте крупными черными буквами написано ее имя. Вернее, то имя, под которым она сейчас живет. Хоуп Робинсон. Мятый конверт сложен пополам, иначе не поместился бы в почтовый ящик. Обратного адреса нет. Судя по марке, отправлено из Сиэтла, как и в прошлый раз. И снова ее имя почему-то написано в кавычках.