Вопрос журналиста «Собеседника» Руслана Козлова:
— Юлия Никифоровна, а как у Михаила складывались отношения с учителями? Ведь его независимый характер наверняка не всем был по нутру.
— Он, может быть, один из нас позволял себе спорить с учителями. Я знала, что он мог встать и сказать учительнице истории: вы не правы, факты говорят о другом…
Запомнилось мне ещё вот что. Как-то раз вызвала меня директор школы и повела такой разговор: «Вот вы с Мишей всюду вместе, много времени уделяете друг другу, все старшеклассники на вас смотрят, берут с вас пример, это плохо отражается на успеваемости…» Я не знала, что ответить, сказала, что мы будем реже встречаться. Выхожу и в дверях кабинета сталкиваюсь с Михаилом. «Ты чего здесь?» Ну я ему передала наш разговор с директором. Он говорит: «Подожди меня здесь». Заходит. Через некоторое время из кабинета выходит наша молоденькая Мария Сергеевна, красная, взволнованная. А следом — улыбающийся Горбачёв. Я спрашиваю: «Что ты ей сказал?» — «Да ничего особенного. Сказал: я — отличник и Юля отличница, я — общественник и Юля общественница, и то, что мы дружим, этому не мешает. Так пусть с нас берут пример сколько угодно!» Естественно, ей нечего было возразить.
— Юлия Никифоровна, это было время, которое теперь называют сталинским. Давящая идеология, атмосфера ненависти к ярким личностям. Как уживался со всем этим юный Горбачёв? Пытался ли он самостоятельно осмыслить происходящее, как-то противостоять оболваниванию?
— Наверное, вам всё-таки трудно меня понять… Для меня это просто наша юность — может быть, самое лучшее, самое светлое время в моей жизни. Вы представьте: совсем недавно закончилась война. Мы её помнили, у многих, как и у меня, погибли отцы. Жили мы бедно, но как-то по-доброму… Или только мне так казалось?.. Мы верили, что уж теперь-то будет только хорошее. А вокруг — солнечные просторы. И далёкая от столиц сельская глубинка. И наши репетиции, премьеры, аплодисменты и цветы, как у настоящих артистов. И круг замечательных, понимающих друзей. И жажда честно и радостно жить и работать…
Склонность к артистизму
М. Горбачёв:
«В те годы повальным было увлечение художественной самодеятельностью и спортом, хотя условий для занятий практически не было. Я был не только неизменным участником выступлений и соревнований, но и их организатором как комсомольский секретарь. Наши концертные бригады бороздили сёла и хутора, места производственной деятельности селян. Но чаще всего роль сцены выполняли спортивные залы школ, а то и просто коридоры. Что же тянуло в эти кружки самодеятельности? Пожалуй, прежде всего желание общения со сверстниками. Но и стремление реализовать себя, узнать то, с чем незнаком. Увлечение это приобрело в моей школе такой размах, что в драматический кружок не могли попасть все желающие — шёл отбор! Какие пьесы мы играли? В отличие от профессиональных театральных коллективов у нас не возникал вопрос — посильно ли? Играли драматургов всех времён — чаще, конечно, русских. Можете представить, как это получалось, но нас не смущало, и нравственных мук мы не испытывали. Одно могу сказать: старались изо всех сил. И что-то всё-таки выходило, так как на наши постановки шли и взрослые. А однажды драмкружок совершил турне по сёлам района, давая платные спектакли. На собранные деньги купили 35 пар обуви для ребят, которым не в чем было идти в школу.
Так или иначе, но о нашем драмкружке узнали в Ставрополе, и как-то к нам нагрянули, в ходе гастролей, актёры краевого драмтеатра. Мы им сыграли «Маскарад» Лермонтова, продемонстрировав все свои таланты. Они нас похвалили, сделали замечания, одно из которых я помню и сейчас, а об остальных забыл через неделю. Так вот профессионалы, поддержав наш темперамент при объяснении между героями лермонтовской драмы Арбениным и Звездичем, всё-таки посоветовали не хватать друг друга за рукава — в высшем свете даже острые объяснения проходят несколько иначе».
В. Казначеев:
— Страсть к театрализованным эффектам органично соединялась в Горбачёве с постоянным желанием подчеркнуть свою значимость, первенство во всех областях. Последнее качество в нём было болезненно развито ещё в детстве. С годами комплекс первенства не был изжит, а наоборот, принял болезненные формы.
Н. Поротов:
— Уместно будет сказать о такой детали, определённо характеризующей М.С. Горбачёва ещё в школьные годы, когда он комсомольцами средней школы был избран делегатом на районную конференцию ВЛКСМ. В заполненной анкете он указал, что выходец из крестьян-бедняков, хотя род его, как свидетельствуют документы, происходил из крестьян-середняков. Может быть, ныне это не так важно, но в то время имело значение. По всей вероятности, М.С. Горбачёву очень нужно было причислить свой род к обездоленным. Он готовился вступить кандидатом в члены партии, каковым он и стал в 1950 году, перед поступлением на учёбу в университет.
Сага о комбайне
В. Болдин:
— В послевоенные годы, помогая отцу на комбайне, Михаил смог завоевать признание не только среди сверстников. В свои 16 лет он получил правительственную награду — орден Трудового Красного Знамени — как помощник комбайнёра. В трудные военные годы, ещё до возвращения отца из армии, на нём лежала посильная забота и о хлебе насущном, так что трудовая закалка была довольно солидная и проверялась возможностью выжить в пору голода, разрухи и разорения.
М. Горбачёв:
«С 1946 года каждое лето стал работать с отцом на комбайне. В Привольном, где школа была километрах в двух от нашей хаты, после окончания занятий я забегал к деду Пантелею, который жил в центре села, надевал рабочую робу и бегом в МТС — помогать отцу чинить комбайн. Вечером с работы домой шли вместе.
А потом уборка хлебов. С конца июня и до конца августа работать приходилось вдали от дома. Даже когда из-за дождей уборка приостанавливалась, мы оставались в поле, приводя в порядок технику и выжидая погожих часов. Много было с отцом разговоров в такие дни «простоя». Обо всём — о делах, о жизни. Отношения у нас сложились не просто отца и сына, но и людей, занятых общим делом, одной работой. Отец с уважением относился ко мне, мы стали настоящими друзьями.
Отец отлично знал комбайн и меня обучил. Я мог спустя год-два отрегулировать любой механизм. Предмет особой гордости — на слух мог сразу определить неладное в работе комбайна. Не меньше гордился тем, что на ходу мог взобраться на комбайн с любой стороны, даже там, где скрежетали режущие аппараты и вращалось мотовило.
Сказать, что работа на комбайне была трудной, — значит не сказать ничего. Это был тяжкий труд: по 20 часов в сутки до полного изнеможения. На сон лишь 3–4 часа. Ну а если погода сухая и хлеб молотится, то тут уж лови момент — работали без перерыва, на ходу подменяя друг друга у штурвала. Воды попить было некогда. Жарища — настоящий ад, пыль, несмолкаемый грохот железа… Со стороны посмотришь на нас — одни глаза и зубы. Всё остальное — сплошная корка запекшейся пыли, смешанной с мазутом. Были случаи, когда после 15–20 часов работы я не выдерживал и просто засыпал у штурвала. Первые годы частенько носом шла кровь — реакция организма подростка. В пятнадцать — шестнадцать лет обычно набирают вес и силу. Силу я набирал, но за время уборки каждый раз терял не менее пяти килограммов веса.
Даже в поле во время уборки еду привозили нам скудную. Зато уж если за сутки 30 гектаров обмолотил, тут тебе, по установленным правилам, полагалась «посылка». Специально для тебя что-то готовили — вареники с маслом, мясо варёное или, ещё лучше, давали банку мёда и обязательно две поллитровки водки. Хотя водка меня не интересовала, был такой обед вкуснее всего на свете. Не «посылка», а дар Божий… Праздник!»
Далее из его рассказа следовало, что в 1948 году собрали на круг по 22 центнера с гектара. В те времена — особенно после неурожайных лет — результат небывалый. А тогда с 1947 года действовал Указ Президиума Верховного Совета СССР: намолотил на комбайне 10 тысяч центнеров зерна — получай звание Героя Социалистического Труда, 8 тысяч — орден Ленина. Он намолотил с отцом 8 тысяч 888 центнеров. Отец получил орден Ленина, он — орден Трудового Красного Знамени. Было ему тогда семнадцать лет.
