– Что ж, парням из Сто первой воздушно-штурмовой придется затянуть пояса, – вымолвил Мэтью Камински, переварив услышанное. – Пусть пока сами разбираются с теми недобитыми русскими, что еще считают Грозный своим городом. Я с радостью отдам эту победу десантникам всю, без остатка.

Решение созрело почти мгновенно. Это был не лучший вариант, и генерал Камински с трудом нашел в себе силы отдать приказ, который, однако, был неизбежен сейчас, когда на карту оказалось поставлено очень многое, слишком многое, чтобы позволить себе проявить излишний гуманизм.

– Третьему бронекавалерийскому немедленно развернуться навстречу приближающимся частям противника, – решительно, стараясь ничем не выдать своего смятения, приказал Мэтью Камински. – Задача – обеспечить внешнее кольцо окружения Грозного. Занять позиции для обороны в ста милях севернее города и ждать появления русских. И, черт возьми, готовьте к действию авиацию, всю, какая есть! Остановить противника любой ценой!

На лице лейтенанта не дрогнул ни один мускул, хотя офицер услышал не менее, чем приговор нескольким сотням десантников, брошенных не для удержания плацдарма, а на верную смерть под гусеницами русских танков. Им, истратившим почти все патроны, уставшим, обессилевшим, было достаточно теперь и одного батальона, а русские дивизии потом спокойно могут заняться уничтожением приближающихся с юга колонн легкой пехоты.

– Полковник, вам придется продержаться немного дольше, – произнес все так же твердо и уверенно генерал, возвращаясь к разговору с Макгуайром, терпеливо ожидавшим добрых вестей. Напрасно: – Мы обеспечим эвакуацию раненых и доставку боеприпасов по воздуху, организуем мост от вас до Тбилиси. Удерживайте плацдарм, сколь возможно долго. Вы должны сковать действия русских в Чечне, об остальном мы позаботимся, полковник. Запомните, благодаря вам мы лишаем русских свободы маневра. Вы у них как кость поперек горла, так что держитесь, чего бы это ни стоило!

Мэтью Камински не сомневался – у тех парней, что остались в грозном, нет даже часа. Русские наверняка атакуют вновь, и сделают это немедленно. Они не могут не понимать, что силы десантников на исходе, и не станут медлить. Значит, пора запасаться пластиковыми мешками, и еще надо подумать, где тут ближайших храм – все, что мог сейчас генерал Камински, это молиться за спасение душ тех, кого он только что обрек на гибель.

Лейтенант, бесстрастно выслушав приказ генерала, развернулся, двинувшись на свое место, но вдруг замер, и, взглянув на своего командира, спросил:

– Сэр, у них ведь нет шансов? У наших парней, которые сейчас там, в Грозном? Но мы ведь не можем просто оставить их, сэр!

– Какого черта, лейтенант? – нахмурившись, Мэтью Камински исподлобья посмотрел на дрогнувшего под этим взглядом офицера, невольно отшатнувшегося назад. – С каких пор вам позволено обсуждать приказы? – И добавил, уже без гнева, но с затаенной болью, рвущейся из груди: – Мы не бросим наших людей. Вертолеты доставят им все необходимое – оружие, медикаменты, пополнение. Шанс есть, будь я проклят, и все зависит от того, сумеют ли они воспользоваться возможностью. Шесть батальонов здесь, в Тбилиси, готовы направиться туда, чтобы сражаться. И я дам им такую возможность, лейтенант. И сам я хотел бы быть с ними, вгрызаясь русским в глотки, но кто-то должен командовать, кто-то должен потом ответить за все, и за гибель наших людей. К этому я готов.

Генерал принял решение, и не собирался менять его. Иногда приходится жертвовать малым, чтобы спасти нечто большее, и никому не должно быть дела до того, что терзает душу полководца, посылающего на смерть своих солдат.

На командном пункте операции "Доблестный удар" в Рамштайне в эти минуты тоже внимательно читали сводки с полей сражений. Генерал Эндрю Стивенс бесстрастно пробежал взглядом строки донесения о потерях, отложив документ в сторону.

– Сэр, – произнес генерал, взглянув в темный глазок объектива видеокамеры и зная, что каждое его слово отчетливо слышат по другую сторону Атлантики. – Сэр, операция продолжается в соответствие с планом. Мы наступаем по всем направлением, на территорию России уже вошли наземные силы. Бойцы Сто первой воздушно-штурмовой дивизии, три батальона и подразделения поддержки, высадились в Грозном и успешно держат оборону, обеспечивая безопасность зоны высадки. Полагаю, удастся перебросить дивизию полностью через пять-шесть часов. На соединение с десантниками уже движутся батальоны Десятой легкой пехотной дивизии, наступающей с территории Грузии. Третья механизированная дивизия уже перешла российско-эстонскую границу и, не встречая сопротивления, движется в направлении Санкт-Петербурга. Русские не в состоянии нам помешать – господство на море и в воздухе окончательно перешло к нашей авиации, и продвижение сухопутных эшелонов не должно встретить серьезного сопротивления. Полагаю, сэр, мы достигнем поставленных целей точно в срок.

Генерал Стивенс был вполне доволен собой – всегда приятно докладывать об успехах, которыми, если уж на то пошло, можно прикрыть и промахи, неизбежные в любом деле, тем более, в таком сложном, как война, война со второй по могуществу державой мира. А докладывать приходилось часто, очень часто, и не всегда тем, кто в нетерпении ждал новостей, укрывшись от всего мира на одном из многочисленных подземных уровней Пентагон, предстояло слышать победные реляции. Что ж, война есть война.

– Каковы потери на данный момент, генерал?

Министр обороны Джермейн, как и большинство членов Комитета начальников штабов, те, кто не участвовал непосредственно в руководстве операцией, находился в эти минуты в здании военного ведомства Соединенных Штатов, куда, в конечном итоге, и стекалась информация из сотен источников, начиная от спутников оптической разведки, безмолвно летевших где-то в космической пустоте, и вплоть до орущих в микрофоны портативных радиостанций сержантов на передовой. Все это складывалось в цельную картину, которую могли видеть осененные большими звездами офицеры, хладнокровно решавшие, кому суждено умереть, а кому можно подарить жизнь – и своим, и чужим.

– Потери не превышают прогнозируемые, господин министр, – невозмутимо ответил Эндрю Стивенс. – В настоящий момент сопротивление противника ослабевает на всех направлениях. Мы лишились дюжины самолетов, пилотам в большинстве случаев удалось спастись, катапультировавшись над территорией противника, и некоторые из них уже подобраны вертолетами спасательной службы. В настоящий момент наша авиация безраздельно господствует в небе над Россией, обеспечивая действия наземных сил. Противовоздушная оборона русских попросту перестала существовать. Понесенный нами ущерб вполне приемлем, учитывая достигнутые результаты, сэр.

– "Авраам Линкольн" на буксире идет к норвежским берегам, – мрачно фыркнул министр обороны. – И, черт возьми, он может и не дотянуть – помпы не справляются с поступающей в трюмы забортной водой. Два ракетных крейсера отправились на дно в считанные минуты. Какого дьявола приемлемый ущерб? Вы в своем ли уме, генерал?! Таких потерь Америка, пожалуй, не несла никогда прежде со времен нападения на Пирл-Харбор!

Гнев министра – и генерал Стивенс, как никто иной, понимал это – был вызван отнюдь не жалостью и состраданием к погибшим, к их семьям, которые вот-вот получат страшные вести. Для кого-то жертвы войны – это траур в доме, монотонный речитатив священника над свежей могилой, заплаканные старики-родители, юные вдовы в черном, непривычно серьезные дети. Это скорбь и боль, горечь утраты, которая долго не забывается, лишь чуть отступая под натиском каждодневной суеты. Неважно, где и ради каких целей принес себя в жертву молодой, полный сил, жаждавший жить человек, если он, однажды перешагнув через порог, захлопнув за собой дверь, вернется скорбной телеграммой, холодным куском мяса в пластиковой обертке. Смерть – это смерть, и для тех, кто в дин миг лишился кого-то близкого, самого важного в своей жизни по прихоти расчетливых властителей, решивших, что это справедливая цена за приз в большой игре, названной политикой, это всегда лишь боль и страдания. Те, кто сейчас считал убитых и раненых в едва начавшейся войне, думали совершенно иначе.