Выбежав из поликлиники, Степка бросился назад. Он совсем забыл, что дома его ждут к обеду. Но зато вспомнил, что надо сказать, чтобы его не ждали в красном уголке. Он остановился в растерянности. Бежать к Андрею? Но их дом совсем в другой стороне. Лучше зайти по дороге к кому-нибудь из ребят. Дом, где живет Олег Треневич, как раз напротив.

Не раздумывая долго, Степка кинулся через улицу и увидел Олега, который вышел из подъезда. Должно быть, вид у Степки был необычайный.

— Ты… ты что? — спросил Олег испуганно. — Лохматый весь…

— Передай Андрею, — не отвечая, быстро проговорил Степка. — Гриша заболел. Мы с Таней дежурим. Ждем доктора. Понял?

— По… понял… — кивнул Олег.

А Степка уже несся прочь, к четырнадцатому дому. Мгновение, и он исчез в воротах.

Таня хозяйничала за верстаком, как за кухонным столом. Верхняя лампа ярко сияла. Гудел примус. На нем стояла кастрюлька с длинной ручкой. В кастрюльке что-то булькало и кипело. Шумел, закипая, пузатый чайник на электроплитке.

— Гляди, Степа! Я тут нашла картошку в углу в ящике и поставила варить. Он, наверно, голодный. — Таня кивнула на перегородку. — И хлеб есть. Только очень черствый. И еще я ему поставила компресс на голову. Холодный. А то у него, знаешь, какая температура? Сорок, наверно.

— Ну уж ты скажешь — сорок… — пробормотал Степка, осторожно заглядывая за фанерную стенку.

Гриша лежал все так же на спине, закрыв глаза. Только теперь ноги его были накрыты одеялом, подушка взбита и положена удобнее, а на лбу лежала белая тряпочка — компресс.

— Это ты здорово, — смущенно сказал Степка, подойдя к Тане. — Здорово все… И картошка… И хлеб нашла… И подушку поправила.

Вспыхнув, Таня отвернулась, торопливо заглянула в кастрюльку, для чего-то подула в нее.

Скоро картошка сварилась. Таня аккуратно положила ее на тарелку, нарезала хлеб. Только сейчас Степка почувствовал, как он голоден. Ведь у него во рту с утра не было ни крошки.

Гриша съел очень мало. Только одну картофелинку и кусочек хлеба. Зато на чай он накинулся с жадностью. Очевидно, глотать ему было больно. Но все то время, пока мастер ел, он не сводил взгляда со Степки и только изредка с благодарностью смотрел на Таню. Он смотрел и улыбался. Улыбался через силу.

Выпив стакан чаю, Гриша с тяжелым вздохом откинулся на подушку и закрыл глаза. Таня и Степка решили, что мастер уснул.

— Ну, теперь и мы поедим, — сказала Таня шепотом, как будто голос ее мог потревожить глухонемого.

Но сесть за стол, вернее — за верстак, ребятам не пришлось. Дверь приоткрылась, и в мастерскую заглянул толстенький розоволицый человечек в соломенной шляпе.

— Это здесь больной? — спросил он.

— Здесь, здесь! — обрадовалась Таня. — Вы доктор?

— Доктор.

Человечек вошел и с недоумением взглянул на погасшую сигнальную лампочку.

— Перегорела, — огорченно сказал он.

— Нет, это сигнал, — объяснил Степка. — Вместо звонка.

— Вот как? Вместо звонка? Интересно, интересно… Ну, а где же больной?

— Вон там, идемте.

— Эге-ге, — покачал головой доктор, заглянув за перегородку. — Там темно.

Степка сорвался с места.

— Я сейчас принесу лампу.

Он знал, что двухсотсвечовая лампа на верстаке легко переносится куда угодно. У нее был длинный, почти десятиметровый провод. Эту лампу он и потащил за перегородку. Темная комнатушка осветилась. Степка только сейчас заметил, что над Гришиной койкой на стенке висят карманные часы на цепочке и какая-то фотография под стеклом. Впрочем, ему было не до фотографии. Он смотрел, как доктор заставляет Гришу открывать рот, показывать язык, как он выслушивает мастера, сосредоточенно шевеля бровями. Один раз, глубоко вздохнув, Гриша снова закашлялся. Так же мучительно и резко, как в прошлый раз. Все лицо мастера исказилось от боли. Степка отвернулся и стал смотреть на фотографическую карточку. На ней были изображены какие-то мужчина и женщина, стоящие рядом, рука об руку, в старомодных костюмах. Снизу, под ними, золотой вязью были вытиснены какие-то буквы, тускло поблескивали маленькие кружочки, похожие не то на монеты, не то на медали. Напрягая зрение, Степка увидел, что буквы под карточкой нерусские. С трудом он прочитал: «Август Шор, Франкфурт, Кайзерплац, 4».

— Ну-с, молодой человек, — обратился доктор к Степке. — А вы, позволю себе задать вопрос, родственники больного?

— Н-нет, — ответил Степка. — Мы так… Мы ухаживаем.

— Вот как? Ухаживаете? А если заболеете, что будет? Грипп — штука заразная.

Степка молчал.

— Ну, вот что, — решительно проговорил доктор, поднимаясь с табуретки и направляясь в помещение мастерской. — Никаких ухаживаний! Сейчас же марш по домам!

Таня стояла у верстака и поглядывала на вошедших Степку и доктора исподлобья.

— А кто же с ним будет? — спросила она. — Он же с голоду умрет.

— Придут родственники, — пожал плечами доктор, присаживаясь к верстаку и вынимая из кармана автоматическую ручку и пачку чистых бланков с сиреневыми печатями. — А детям здесь находиться никак нельзя.

— У него нет родственников, — сказал Степка.

— Ну, не знаю, знакомые…

— И знакомых нет. Только мы одни.

— Что? — Доктор взглянул на ребят с удивлением, и перо автоматической ручки, которой он, вероятно, собирался написать рецепт, повисло над бланком. — Но должен же у него кто-нибудь быть?

— Никого нету, — повторил Степка.

Эти слова озадачили толстенького доктора.

— Хм… — произнес он. — В больницу с гриппом вряд ли положат.

И вдруг неожиданно для самого себя Степка твердо сказал:

— Ни в какую больницу его класть не надо. Мы за ним ухаживать будем… Пока не выздоровеет.

Доктор задумался.

— Даже не знаю, что делать, — сказал он. — Не знаю… Ну, хорошо, — наконец решил он. — Хорошо. Согласен. Раз уж вы такие герои и не боитесь заболеть, ухаживайте. Только с одним условием. — Он многозначительно посмотрел на Степку и на Таню. — Первое — сшить марлевые повязки. Носить все время, пока вы здесь находитесь. Через каждые полчаса мыть руки. С мылом. Два раза. Чтобы скрипели, — добавил он строго. — И затем завтра утром пожалуйте в поликлинику на укол. Только таким путем я могу разрешить вам здесь находиться.

При упоминании об уколе Степке стало не по себе. Но он, не моргнув глазом, кивнул:

— Хорошо. Я приду.

— И я приду, — решительно объявила Таня.

Доктор усмехнулся.

— Ну, в таком случае я сдаюсь…

Красный уголок был полностью отремонтирован. Оклеенная голубыми обоями комната стала казаться выше и просторнее. Солнечные лучи лились сквозь чисто вымытые стекла. Сияли блестящей масляной краской рамы и двери. Выкрашенный пол блестел, словно каток.

Отрядная за несколько дней превратилась в уютную комнатку. Ребята сами сколотили скамейки и небольшой столик. Впрочем, для начала и эта мебель была хороша.

Яков Гаврилович, придя в уголок после того, как ребята покрасили пол, раз пять прошелся по доске, перекинутой через всю комнату — от входной двери до двери в кладовку. Эту Доску положили, чтобы не ступать на не просохшую еще краску. Яков Гаврилович ходил по ней, балансируя руками, как канатоходец, и, поцокав языком, сказал только:

— Ну и ну!

Столпившись в дверях, не переступая порога, ребята смотрели, как он ходит. Стояли и смотрели на Якова Гавриловича и Андрей с Тихоном Фомичом.

Вернувшись к двери в шестой раз, Яков Гаврилович вышел и стал подниматься по ступенькам. За ним двинулись и ребята. Во дворе он торжественно оглядел обступивших его «мастеров» и сказал:

— Спасибо вам, товарищи пионеры, от имени нашего домового комитета. Вам, Андрей Трофимович, особое спасибо. И вам, Тихон Фомич, тоже… — Затем он уже не торжественно, а деловито добавил, обращаясь к одному Тихону Фомичу: — Послезавтра заходите. Как договорились, все будет исполнено.