Степка отдыхал недолго. Зачесались руки — поскорее паять. Гриша поставил перед ним дырявую кастрюлю, подвинул поближе примус, оловянную палочку и канифоль. Степка торопливо зажал в тисках железный кружок — будущую заплату. Надо было ее отшлифовать напильником. Мастер занялся починкой электрического утюга, но Степка не замечал, что Гриша искоса наблюдает за его работой.

«Взык… Взык… Взык…» — весело повизгивал напильник. И вдруг рука мастера легла на его плечо. «Хватит», — остановил он Степку. Тот вытащил железный кругляшок из зажимов тисков и примерил. Заплата ложилась точно. Вовремя остановил его Гриша, а то бы кружок оказался мал.

Залив заплатку оловом снаружи и изнутри кастрюли, Степка полюбовался на свою работу. Он вопросительно взглянул на Гришу. Мастер сделал знак, означающий похвалу. Потом достал баночку с эмалью и кисть. Вытянув губы трубочкой, Степка водил кисточкой по заплате, пока все поврежденное и теперь уже крепко запаянное место не покрылось ровным слоем блестящей краски…

Ах, как приятно было увидеть законченное дело рук своих и убедиться, что руки эти ловки и умелы!..

Вернувшись домой, Степка отказался от обеда. После чая, выпитого в мастерской у Гриши, есть совсем не хотелось. Он сказал, что подождет отца, и сел за уроки.

Первым в этот день Степка начал учить немецкий. И хотя это было необычайно трудно, он упрямо трудился, перелистывал странички, заглядывал в правила и учил, учил, учил… Ему очень хотелось пойти к Тане на день рождения. А кто его знает, не вздумает ли Танина мама — преподавательница немецкого языка — спросить его что-нибудь. Но особенно хотелось ему на уроке, когда Роза Марковна вызовет его к доске, ответить так, чтобы в Таниных больших серых глазах прочесть удивление и радость. Радость за его, за Степкин, успех!..

Отец вернулся с завода угрюмый против обыкновения. Хмуро поздоровался и сел за стол — обедать.

— Егор, ты не заболел ли? — с тревогой спросила мать.

— Нет, ничего, — мотнул головой отец.

— Что-нибудь на работе стряслось?

— А? — переспросил отец и кивнул. — Да, заботы всякие… Ничего, утрясется.

После обеда он похлопал себя ладонями по карманам и сказал, что сходит в магазин за папиросами.

— Проводи-ка меня, Степан, — предложил он. — Прогуляемся вдвоем до магазина.

Степка торопливо оделся и вышел вместе с отцом на улицу.

Выйдя из парадного, отец рассеянно сунул руку в карман и, вытащив портсигар, щелкнул крышкой. Степка с удивлением увидел, что в портсигаре полно папирос.

— Вот что, Степан, хочу с тобой серьезно поговорить, — сказал отец.

Степка молчал. Отец искоса быстро взглянул на него и зашагал к воротам. Степка молча шел рядом.

— Я тебя и из дому-то позвал нарочно, чтобы мать нашего разговора не услышала. Незачем ей зря волноваться. Дело вот какое, Степан. Твой Гриша, мастер глухонемой, служил в германской армии. У Гитлера.

Степке показалось, будто оглушительный гром грянул с чистого голубого неба, где редкие пушистые облачка были розовыми от заходящего солнца.

— Гриша! — вскрикнул он. — У Гитлера?..

— Да. — Отец твердо кивнул. — Это стало точно известно.

Оглушенный, едва передвигая отяжелевшие ноги, как сквозь дремоту, Степка слушал ставший глуховатым голос отца.

— Помнишь, к нам позавчера заходил наш новый начальник отдела технического контроля, Колесников Николай Максимович? Ну так вот. Я тебе, кажется, еще тогда сказал, что их часть наш город освобождала во время войны от фашистов…

Перед Степкиной памятью промелькнуло застекленное окошечко телеграфа, заляпанный чернилами и клеем стол, незнакомец в коротком, до колен, пальто, автоматическая ручка с блестящим золотым колпачком…

— Батальон, где служил Колесников, первым ворвался в наш город, — словно с другой стороны улицы доносился до Степки голос отца. — Немцы бежали. Ну, конечно, не все. Много их тогда взяли в плен. А когда город был занят, в одном из подвалов, вот тут, в двадцатом доме, нашли этого самого Гришу. Форма на нем была солдатская, немецкая.

— Как же… Как же так?.. — пробормотал Степка. — Он же глухонемой… В армию глухонемых не берут.

— Вот в том-то и загадка. Его когда задержали, так думали, что он от страха онемел. Но врачи проверили — оказалось, верно, глухонемой. — Отец докурил папиросу и сейчас же от догоревшей прикурил другую. — Ну, конечно, Николай Максимович его сразу узнал, когда увидел на улице. И за тобой пошел на телеграф — расспросить, что это за человек. А с телеграфа кинулся сразу… Ну куда надо было, туда и кинулся. Понимаешь, конечно.

— Понимаю, — шепнул Степка.

— В том месте ему сказали, что про глухонемого им все известно. Верно, был в германской армии. Какой-то офицер его с собой привез для услужений. Вроде как он с детства был увезен из России родителями в Германию, а родители сами были слугами какого-то немца эмигранта. Понял?

— Понял, — опять шепотом ответил Степка. В горле у него пересохло, и громче говорить он не мог.

— Ну вот. Отправили его, как водится во время войны, в лагерь для военнопленных. А когда пленные стали домой, на родину, уезжать, он ехать отказался. Объяснял так, что родных у него в Германии никого нет и родина его — Россия. Это все Николай Максимович узнал там… Ну, сам знаешь где. Но, хотя его предупредили, чтобы он никому об этом не рассказывал, мне-то он доверился. Из-за тебя. «У тебя, — говорит, — сынишка, видно, с этим глухонемым дружен, так ты предостереги его на всякий случай — разное бывает».

Отец помолчал немного и, так как они дошли уже до угла улицы, повернул назад.

— Ты, Степан, у меня парень уже взрослый, — заговорил он снова. — И я знаю — неразумных поступков не совершишь. Но все же надо смотреть в оба. Хоть и проверяли его всюду, этого Гришу, или как его там еще зовут, хоть и доказано, что он, правда, в России родился, но, сам понимаешь, к человеку в мысли не залезешь. Так что пораздумай сам, ходить тебе к нему или нет.

Никогда еще до сих пор отец не разговаривал со Степкой вот так, как взрослый со взрослым, серьезно и сурово. И никто в жизни еще ни разу с ним так не разговаривал.

Степка шагал рядом с отцом, и мысли его путались и прыгали в голове, как кузнечики… Он понимал, что теперь нельзя будет ходить в гости к Грише; нельзя будет взяться за теплую ручку паяльника и услышать, как шипит под его острием пахучая желтая канифоль. Неужели никогда больше не сможет он поднести к губам обжигающую кружку с ароматным сладким чаем? Неужели не придется больше испытать ту радость выполненного хорошего дела, выполненного своими руками, в которых иной раз не подозреваешь столько умения и силы?..

Они уже подходили к дому, когда Степка, потрясенный, растерянный, сунул руки в карманы курточки и нащупал пальцами два тугих шарика — две конфеты, которые тайком положил ему в карман Гриша.

Праздник пролетел в громе оркестров, в кумачовом плеске флагов, в пестроте бумажных цветов на бамбуковых палках, которые несли к главной площади демонстранты, в душистом и жарком запахе пирогов, пирожков и сладких пышек, обсыпанных сахаром. До позднего вечера на Ленинской, центральной улице города, гуляли толпы людей, перебивали одна другую гармошки. Автобусы от вокзала до консервного завода были пущены по боковым переулкам, объездным маршрутом.

Весь праздничный день Степка гонял по улицам с Костей, Женькой и Мишкой Кутыриным. С утра приятели пробрались на площадь к горсовету смотреть демонстрацию. Потом побежали на Почтовую, в клуб консервного завода — там в двенадцать начинался детский утренник. В клуб пускали по билетам, но Степке, Женьке и Косте удалось прошмыгнуть мимо суровой билетерши. Мишка был неуклюж и застрял в дверях, за что и был с позором выгнан на улицу. Впрочем, когда свет в зале уже погасили, он появился: должно быть, упросил билетершу, а может быть, встретил кого-нибудь из ребят с лишним билетом.

На утреннике после кино увидели Олега Треневича и из клуба вместе с ним побежали к монастырю, на пруды. До сумерек, не чувствуя голода, лазили среди монастырских развалин, а когда стемнело, вернулись в город, чтобы посмотреть иллюминацию. Домой Степка возвратился поздно, невероятно голодный и усталый.