«Непонятно, почему немцы все свои начинания подчиняют антисемитской доктрине? Это дополнительное бремя невероятно затрудняет и без того незавидное положение Третьего Рейха. Вот маленький, незначительный пример. Как солдат я точно знаю, какое значение имеет для сражающихся войск доставка из тыла. И эти перевозки для немецкой армии, которая завязла в боях в Советской России, постоянно прерываются транспортами евреев, которые — как мне сообщают — пропускаются вперед прежде военных поездов. Можно подумать, что для Гитлера уничтожение евреев важнее, чем победа над советской армией.»

Это заявление было сделано Власовым незадолго до Пражского Манифеста, осенью 1944 года, когда разгорелся спор о содержании манифеста. Со стороны Гиммлера было предъявлено требование включить в текст его антисемитские параграфы. Власов имел гражданское мужество отклонить это требование. Его доводы, должны были, естественно, соответствовать мышлению нацистов для того, чтобы убедить их. Соображения человеколюбия не действовали.

«Проблема еврейства в России не играет значительной роли, так как в России антисемитизм никогда не являлся мировой проблемой, как в Германии. Пользующиеся плохой славой погромы были следствием организованного бандитизма, который был начат царской полицией для травли социалистов, либералов и евреев. Совмещение антисемитских лозунгов с нашей политической программой только значительно ослабило бы убедительность этой программы.»

Возможно, что из-за занятий в семинарии у Власова, очевидно, выработалась способность беседовать с высшими духовными лицами русской Православной церкви. Он часто рассказывал о своей встрече с Митрополитом Сергием в Прибалтике. (Его не надо смешивать с митрополитом Сергием, который позже во время войны стал патриархом всея Руси.)

«Этот архиерей — исключительно умный человек и русский патриот, — говорил Власов. — Он во многом мне по душе. При встречах мы всегда оживленно беседовали и только за недостатком времени не могли сказать друг другу всего, что непременно надо было сказать. Он так же, как большинство нас, русских, скрывал в глубине своей Души свое настоящее отношение к коммунистической власти и к Сталину. Вовне он умел как законопослушный и церковный глава появляться везде, где требовала служба. Всю трагедию такого поведения вы здесь в Германии понять не можете. Представьте себе епископа, духовного отца своего пасомого стада, который должен выступать одновременно как христианин и как верный слуга атеистической власти, написавшей на своем знамени уничтожение церкви! Какая это душевная мука для верующего человека! И при этом такая личность, как этот митрополит, отнюдь не является исключением. Большинство из нас, будь то епископ, аппаратчик, высший чиновник или военный, — вынуждены иметь два сердца в груди…

Неспособность немцев понять это заставляет многих из нас забыть любовь к народу, совесть и, в конце концов, веру в Бога и встать в ряды защитников сталинского режима. А что вы сделали с этим человеком? Человеком, который, жертвуя своей жизнью, перешел в ваш лагерь и оказал неизмеримые услуги вашим устремлениям и мог бы оказывать их и дальше! Этого человека вы из засады на дороге подло и трусливо убили самым позорным образом, как разбойника и преступника…» (Конец 1944 г.)

Митрополит Сергий был убит во время одной из поездок. Мы подозревали в этом одну из немецких команд уничтожения. Но это могло быть также делом партизан или энкаведистов.

О манифесте Власов в беседе с ближайшими сотрудниками говорил следующее:

«Наша программа, которую мы огласили в Манифесте 14 ноября 1944 года, соответствует, по моему убеждению, желаниям русского народа. Если всем нам суждено погибнуть (и это как раз так и выглядит), то Манифест нас переживет. Раз сказанное не может быть уничтожено. Всегда будут возвращаться к нашей программе, пока будет существовать большевистская власть.» (Январь 1945 г.)

Устав от бесконечного ожидания, Власов часто говорил о том, во что выразилось бы его руководство войной, если бы он мог со своей армией вступить в Россию:

«Меня там знают. С большим числом командующих генералов я был в дружбе. Я хорошо знаю — как они относятся к советской власти. А генералы тоже знают, что я об этом осведомлен. Нам не надо будет друг другу ничего выдумывать, мы сразу же поймем друг друга, хотя бы даже и по телефону!» (Начало 1945 г.)

Свои надежды на исход столь желательного столкновения с Красной армией Власов обнаруживал не только этими словами. Он до дна души был убежден, что большинство советских командиров сразу станет на его сторону. Единственной предпосылкой для этого было то, чтобы освободительная армия наступала.

Рокоссовский был польского происхождения, но считал себя русским. Он как полный генерал руководил в 1942 году операциями на Донском фронте под Сталинградом, а потом в завершающей битве против Германии на Одере и в Мекленбурге. После войны он стал, будучи польским министром обороны, и главнокомандующим, прямо «вице-королем» Польши. Но и Рокоссвоский в период чисток посидел в тюрьме. Когда его вернули в армию, ему пришлось заменить выбитые зубы искусственным протезом. Власов всегда отзывался об этом талантливом полководце с полным признанием и одобрением: «Когда дело дойдет до этого, Костя несомненно примет участие. Он более способный генерал, чем я.»

После войны, когда я работал у американцев, и в мои обязанности входил допрос перебежчиков из Красной армии, у меня был случай допросить лейтенанта ВВС Григория Данилова. До этого в советской зоне оккупации он заведовал офицерским собранием. Данилов мне много рассказывал о Рокоссовском, в частности об одном особенно характерном случае. В офицерском собрании показывали западные и советские фильмы. Рокоссовский со своим ближайшим штабом часто присутствовал при этом. Однажды, когда западный фильм закончился и должен был начаться советский с неизбежным хвалебным подхалимажем Сталину, — Рокоссовский встал и при топоте ног и перестановке стульев покинул зал со своей свитой.

Власов часто пользовался этой русской поговоркой, когда разбирал поведение немецкого руководства, которое оставалось для него неразрешимой загадкой:

«Как же можно давать столь ложные, столь опасные и, можно сказать, даже самоубийственные приказы и заставлять их выполнять?!» (Начало 1945 г.)

Власов часто говорил о том, что его ожидает в случае поражения:

«Побежденный всегда виноват, победитель всегда прав! Если мы будем побеждены в бою (а это весьма вероятно), то меня и моих сотрудников объявят изменниками, наемниками фашизма и палачами собственного народа. Наши имена можно будет найти повсюду на досках позора. Нами будут пугать детей… А на самом деле все могло бы быть по-другому. У меня чувство, что мы бьемся лбом о стену непонимания и тупости. Мне часто снится, что я нахожусь в Москве и меня притягивают к ответу. Я должен сознаться, что я просыпаюсь в отчаянии и в поту от страха и только медленно прихожу в себя, пока не пойму, что я все еще нахожусь в Берлине…» (Январь 1945 г.)

Политическое положение, становившееся все более мрачным, отзывалось на Власове все более тяжелым бременем. Все чаще имели место припадки отчаяния и безнадежности.

«Непонимание немцев несет гибель всем нам и также самим немцам. Я, собственно, не должен жаловаться, так как моя жизнь была разнообразной и богатой событиями. Судьба мне широко благоприятствовала: я делал большую карьеру, у меня была власть и слава, много женщин, моя жизнь была красивой. Для меня схождение не станет трудным. Горюю я о русском народе, которому я не мог помочь сбросить ярмо коммунизма. А ведь эта возможность была так близка!» (Начало 1945 г.)