— Иными словами, ты ощущаешь, что что-то не так, но не можешь определить, что именно?

— Точно! Неужели у вас то же?..

— По-видимому, да. Во всяком случае, я чувствую это с самого пробуждения.

— Ну да! — воскликнул юноша. — А я-то все ломал голову, никак не мог сообразить...

— Да что ты? Разве это так трудно?

Прежде чем Джон-Том собрался с мыслями для ответа, в пещеру ввалилась многоножка около трех футов длиной. Она скорбно воззрилась на Клотагорба, затем мельком оглядела Джон-Тома. Юноша сразу узнал Сорбла.

— Сорбл, ты снова напился! Помнится, ты давал зарок...

— Прошу прошения, — пробормотала многоножка, чуть было не грянувшись об пол. — Но когда я утром увидел себя в зеркале, то... Ну, сами понимаете.

— Понимаю? Что я должен понимать?

— Он что, до сих пор не объяснил? — поинтересовалась многоножка, переведя взгляд обратно на волшебника.

— Что?

— Так вы не заметили ничего необычного? — недоверчиво спросил Сорбл.

— Необычного? Да нет, пожалуй... — И тут Джон-Тома будто осенило. Он испытал ощущение, схожее с тем, какое возникает, когда сунешь палец в электрическую розетку. Вот в чем дело: он не замечал! К примеру, принял как должное превращение Сорбла, хотя прекрасно знал, что тот — филин ростом под три фута и приблизительно с таким же размахом крыльев, а глаза у него круглые, как плошки, и обыкновенно налитые кровью. В общем, о подробностях можно было спорить, но многоножкой Сорбл не был точно. — Разрази меня гром! Что с тобой стряслось, Сорбл?

— Со мной? — воскликнула многоножка. — Да то же, что и с вами! Ты, видно, еще не смотрелся в зеркало.

Юноше просто-напросто нечем было хмуриться, поэтому он лишь несколько раз прищелкнул клешней, чтобы показать, что раздосадован и озадачен, а затем принялся осматривать себя. Ну и что? Похоже, все в норме. Шесть подогнутых хитиновых ног, две клешни, стебельчатые глаза... Да, к жвалам прилепились крошки еды, панцирь нуждается в чистке, но в остальном все так, как и должно быть.

— Ты по-прежнему не понимаешь, что к чему? — Клотагорб оставался на удивление спокойным, хотя, бывало, раздражался по куда более пустяковым поводам.

— Нет, не понимаю, — буркнул Джон-Том; в его голосе отчетливо прозвучало недовольство. — Не знаю, что такое случилось с Сорблом, из-за чего он трансформировался, однако...

Подожди, перебил он сам себя. Что значит «трансформироваться»? Думай, думай, это крайне важно. Итак, трансформироваться. То бишь измениться. Преобразиться. Превратиться. В голове у Джон-Тома что-то щелкнуло. Юноше вдруг почудилось, что его глаза — всего-навсего линзы камеры, принадлежащей кому-то постороннему, и этот посторонний внезапно взял и нажал на кнопку затвора.

Джон-Том снова оглядел себя, окинул внимательным взглядом сверху донизу. Он задрожал, затрясся всем телом, несмотря на то, что опирался на целых шесть ног. Дрожь била его как снаружи, так и изнутри. Неужели начинает тошнить? Кстати говоря, Клотагорб, когда заявился в пещеру, спрашивал насчет тошноты. Что ж, сейчас он, того и гляди, получит ответ на свой вопрос. Желая в глубине души ослепнуть и оглохнуть, Джон-Том ошарашенно озирался по сторонам. Изменился не только Сорбл. Во-первых, волшебник Клотагорб никогда не жил в насквозь сырой пещере, что выходила к океану. Он с давних пор обосновался в громадном раскидистом дубе, расширив своими чарами дупло в стволе дерева до весьма впечатляющих размеров. Дуб рос посреди Колоколесья, а вовсе не на берегу неведомого моря, вода в коем вдобавок отливала не синим или зеленым, а красным. Во-вторых, старое доброе солнце ни с того ни с сего исчезло без следа, а вместо него возникли два малопривлекательных на вид светила — багровое и бледно-зеленое. В-третьих, Клотагорб был черепахой если не преклонного, то достаточно почтенного возраста, а не каким-то там членистоногим. Помимо всего прочего, сам Джон-Том, в прошлом — Джонатан Томас Меривезер, был молодым человеком шести футов двух дюймов роста, склонным к худобе, с русыми, до плеч, волосами и задумчивым выражением лица. Юноша оглядел себя в третий раз и с горечью отметил, что осознание случившегося не привело ни к каким положительным переменам. Он все еще оставался огромным голубым крабом.

— Мой мальчик, ты можешь сказать, что должен был сообразить раньше, — заявил Клотагорб снисходительным тоном, который порой доводил юношу до белого каления, — но позволь сообщить тебе, что привыкание к столь внезапному изменению занимает обычно много времени, тем более — сразу после пробуждения.

— Привыкание? — В голосе Джон-Тома послышались панические нотки. — Черт побери, что происходит? Что стряслось с вами и с Сорблом? Что... — Он взмахнул было клешней, но, увидев ее перед собой, торопливо опустил, как будто это могло что-то исправить. — Что случилось?

— Да будет тебе известно, мой мальчик, — Клотагорб провел клешней вдоль глазного усика с таким видом, словно занимался этим каждое утро с самого рождения, — мы очутились в весьма затруднительном положении.

— Опять? — простонал Джон-Том. Вернее, ему показалось, что он простонал; на деле же у него вырвался не стон, а жалобное шипение. — Ну почему мы вечно оказываемся в затруднительном положении? Почему не в приятном? Не в терпимом, на худой конец? Почему нам постоянно приходится принимать судьбоносные решения?

— Мой мальчик, ты впадаешь в истерику.

— Никуда я не впадаю, — отрезал Джон-Том. — Я злюсь, и мне не по себе, но никакой истерики не предвидится.

В этот миг исполинский голубой краб, терпеливо выслушивавший его причитания, словно растворился в воздухе — заодно с пещерой, водорослями, ревом океана и пряным запахом соленой воды. Багрово-зеленый свет сменился неярким теплым свечением. Футах в шести от юноши возник стул, на котором восседал Клотагорб, волшебник Клотагорб в своем истинном облике. Он пристально глядел на Джон-Тома. За спиной чародея виднелась стена из светло-коричневого дуба. Помещение приобрело привычные очертания: кровать, стол со стулом, в углу — рукомойник и раковина. Джон-Том поднялся, пересек на негнущихся ногах комнату, подошел к рукомойнику и плеснул холодной водой в лицо и на руки; затем взял полотенце и принялся вытираться, радуясь гладкости собственной кожи. Хитиновый панцирь сгинул, будто его и не было. Юноша прикоснулся к недавно вымытым волосам, ощупал голову.«Я стал самим собой!» — воскликнул он мысленно, испуская облегченный вздох. Выходит, мир вернулся в нормальное состояние? Вернулся ли? Что разумел волшебник под затруднительным положением? Джон-Том знал, что Клотагорб не из тех, кто бросается словами; к тому же все эти фокусы с переменой наружности — прекрасная иллюстрация серьезности происходящего.

Ну и ладно. Справимся, и не с таким справлялись. Клотагорб наверняка придумает, как быть и что предпринять. Разумеется, поначалу он будет ворчать, кряхтеть и жаловаться на судьбу, но сделает все, что нужно, а Джон-Том, как обычно, наберется по ходу дела опыта. Поистине смешно даже предполагать, что чародей, среди заслуг которого — план сражения у Врат Джо-Трума, решающей схватки с Броненосным народом, а также изобретение способа подавать внутрь Древа горячую и холодную воду, — не сумеет совладать с тем, кто (или что) вынудил его проснуться поутру в обличье голубого краба. Да, но что, если это повторится? Джон-Том лишь теперь заметил, что у него дрожат руки.

— Эй, — проговорил он, стараясь, чтобы голос звучал ровно, — смотрите-ка. Может, я и впрямь впадаю в истерику?

— Запоздалая реакция, — отозвался Клотагорб, неодобрительно прищелкнув языком; впрочем, взгляд волшебника выражал искреннее сочувствие. Маг сунул лапу в один из ящичков на своем животе, порылся в нем и извлек крохотный пакетик. Он раскрыл его, вытряхнул содержимое в воздух и произнес заклинание, которого Джон-Том еще не слышал: