На этот счет не было никаких иллюзий, и я вновь мысленно увидела себя на скамейке у подножия университетских холмов.

— Мне нравится смотреть на траву. И в небо. И видеть, как цветет подорожник… И у меня будет месяц отпуска, я смогу путешествовать и читать какие угодно книги.

— Смотрите! — вскочил он. — Смотрите на вашу траву. Ваше дело! Вам сто раз не дожить до того времени, когда на Земле понадобятся ваши способности!

— А вы! — возмутилась я. — Опередившие! И что же, не могли создавать людей искусственно? Тех, которые вам понадобятся?

— Могли, — ответил он, — если б знали, какие понадобятся… — и выразительно постучал пальцем по голове. — Я же сказал, кое в чем мы с вами расходимся… Чем ценно разнообразие людей, создаваемое самой природой? Тут есть шанс открыть новые, непредвиденные способности, которых не ожидаешь и поэтому не в силах запрограммировать. Наткнуться на них, как на неизвестный цветок в лесу, куда интересней, чем растить в теплице. Да вы хоть знаете, что вам предлагают? Догадываетесь?

— Нет, — покачала я головой.

— Природа… У вас лесов остается все меньше, и скоро они вовсе не будут принадлежать вам, как и вы им. А там… маленькая колония вам подобных и только леса и небо, и травы до самого горизонта. Ведь это и есть ваша мечта?

«Да», — могла бы я не соврать, но чувствовала: тут что-то не то. Меня уводят, уводят от главного…

— Помните летний вечер после дождя на берегу лесного озера, когда все вокруг дышит испарениями трав и мокрая светлая зелень неподвижна в тумане? Я извлек это из вашей памяти. Верно: самая ценная связь — это природа и ты, ты и природа. Вы не можете еще понять этой связи как подросток в переходном возрасте, обуреваемый жаждой самостоятельности. Не знаете, что человек ценен тем, как разовьется и что нового откроет эта связь. Ценен как индикатор, как чуткая и разумная душа природы — ее оценивающее, вглядывающееся в себя начало. Вы даже не знаете своих способностей, они не развиты в вас, и те, кто смутно их в себе подозревают, — предчувствуют эту жизнь. Вы, наверное, видите сны, да? И видели те леса? Озера и те холмы…

Голос стал вкрадчивым. Что-то насторожило, захотелось включить защиту. «Стенка из желтого кирпича» — как учил Рыжий.

— …Вы не знали, откуда они и как создала все это ваша фантазия. — Мне внимательно смотрели в глаза, но защита была в порядке. — Мы тоже видим такие сны. Но нам этого недостаточно. Мы в них стремимся! Миры пронзают нас — их отблески, странствующие в световых записях по Вселенной, доходят до наших сознаний. А мы пробираемся в их реальность.

Вдруг показалось, что меня водят за нос.

— Знаете, — улыбка его сделалась обволакивающей, — мы в душе страстные путешественники, и в этом все дело. Но нас слишком мало, а малым числом трудно и невозможно осваивать все новые миры…

Я не слушала, я отключилась. «Значит, все-таки есть тот мир? — вспыхнуло в глубине памяти. — Есть та вечность?»

— Есть! — кивнул он. И я знала: мы говорим об одном и том же. Там, за преходящим и суетным, есть реальность, которую оставляем в мечтах про себя и в которую верим тайком. За всем этим бессмысленно каждодневным, до боли таким, как оно есть, — прекрасный, неведомый, зеленый мир, мечта, данная древним в прообразе рая…

— Да! — Он прикрыл глаза. — И вы слишком давно и хорошо это знали. — Лицо его сделалось вытянутым и строгим, словно с древних икон. — «Бог, взял семена из миров иных и посеял на сей земле… И взошло все, что могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным».

— Откуда это?

— Достоевский. Самый мудрый из ваших гениев, благодаря которому мы изучили вас и поняли, что есть… и могут быть точки соприкосновения. Что так же, как нам, дается вам от рождения грусть по иным мирам, которые тайно предчувствовал человек, то, что назвали вы тоскою странствий. Он первым понял причину этой тоски…

«Как далеки друг от друга наши миры? — думала я. — Что нас разделяет? И как вообще они сюда пробираются? Ведь это… не годы и не парсеки. И не космические корабли…»

Он посмотрел на меня, как на способную ученицу:

— Разумеется, не космические корабли. Думать в этом направлении дальше — все равно, что совершенствовать паровоз, желая взлететь в небо. К сожалению, перенос материи через пространство имеет свой разумный предел, которого вы почти достигли. — Незнакомец тяжело вздохнул. — Есть иные способы…

— А предел скорости? — удивилась я. — Ни одно тело не может двигаться быстрее света.

— Верно, как то, что ни одна жидкость не может существовать при температуре, превышающей точку ее кипения. Но вы же знаете, что такое пар? И материя не достигнет световой скорости, оставаясь прежней. А достигнув, станет существовать в новом качестве — станет чем-то совсем иным.

— И чем же?

— Выбор здесь ограничен, поскольку… в вашем сознании у нее две формы — вещество да поле, следовательно, за световым порогом она сделается чистейшей энергией… — С сарказмом он говорил о двух формах. Словно существовала третья.

— Вы всегда любили цифру три! — усмехнулся он снова. — Не стоит пока об этом. Решение вами еще не принято, и у меня есть кое-какие инструкции на этот счет.

— Надо же! — Мне стало смешно. — Инструкции? Все, как и мы, грешные, по бумажкам… — Не нравился мне их далеко ушедший мир. — И как же чувствуешь себя после этого превращения?

— Знаете… — Он опять посмотрел взглядом мэтра. — Переход происходит мгновенно. А человек, как известно, не может ощущать время в единицах такого порядка.

— Значит, вы все-таки человек?

— Все мы дети Вселенной. — Он вздохнул. — Уж какие ни есть… «Малые-большие, умные и злые, все мы дети-кванты, карлики-гиганты». — И вдруг он смутился. — Знаете, иногда бывает… Начитаешься вашей литературы. Когда долго странствуешь, как рак-отшельник…

И тут я окончательно поняла, что мне просто морочат голову, намеренно уводят от главного. Пудрят мозги. Сразу вспомнила, кто я и что я.

— А я смогу бывать здесь иногда?

— Нет! — ответил он резко и раздраженно. — В этом все дело. Если будет тянуть сюда — толку не выйдет. Мы потому и приходим на выручку к тем, кто не слишком просто уживается в этом мире. Кому вечно чего-то не хватает, а многое из того, что ценится пока в их мире, совсем не нужно… Кто чувствует в себе силы, которые негде здесь приложить, и не хочет с этим смириться, кто быстро привыкает к новому.

А я подумала, что не видать мне больше этого неба и этого подорожника, что никогда не приду домой. На душе стало паршиво. Потому что я не гожусь, потому что ничего не выйдет.

Он вдруг сломался. Поник, словно потерял надежду, почувствовав мое настроение:

— Мы вернем вас туда, на сутки назад, и вы просто опоздаете на свой автобус…

Я ухватилась за эту мысль. Острое чувство, что все еще можно поправить, захлестнуло меня надеждой:

— Я только предупрежу ребят!

— Нет! Это бессмысленно. Погибнут другие…

Стало больно от резкости его слов. Видно, что-то подобное испытываешь перед близкой смертью. Я знала — часть меня сейчас умрет, как умирает вдруг человек, когда прощаешься навсегда. Подошла к нему, грустно сидевшему на диване, и молча опустилась рядом. Мы сидели так долго-долго, не говоря ни слова. Потом я, наверное, стала засыпать, потому что лишь чувствовала на лбу его руку.

— Ничего, — говорил он, держа холодную ладонь на моей голове. — Будет так, как ты хочешь…

И я вспомнила кисловатый, пряный привкус во рту. Голубые, как небо, волны качали меня в сон. Жар. Минута самого настоящего бреда — то первое воспоминание вчерашнего пробуждения. Я мчусь сквозь ад. Пылающие черные стены справа и слева. Безумно несусь вперед — в огне и через огонь. Секунды до взрыва… Вдруг очнулась, почувствовав обволакивающую силу чужой власти. Стена из желтого кирпича задрожала. Вот-вот рухнут все барьеры и я окажусь в чужих руках — цыпленок без скорлупы.

«Что вы о себе вспомнили? Что вы о себе помните?» — слышался мне в сознании чужой голос.