С верхнего края поля мы перешли на ровную бурую дорогу между темных пихт. Жаркое солнце вызвало к жизни аромат смолистой коры, и тень была нам приятна. Уильям останавливался раза два, чтобы показать мне то большущее осиное гнездо у самой дороги, то гнездо сокола в болотце. Когда мы вышли на открытое место, он сорвал несколько веток поздней линнеи и подарил их мне, не говоря ни слова, но он знал не хуже меня, что о цветущей линнее не скажешь и половины того, что хочешь. Пастбище перегораживал громадный камень, похожий на костяк какого-то гигантского существа. Мы сумели взобраться на самую верхушку его и оттуда, стоя над кругом островерхих елей, наблюдали весь остров, и океан, окружающий его, и сотню других островков, и берег материка, и все горизонты. Это вливало в душу какую-то торжественность, ибо ничто не стесняло взгляда и рождало ощущение свободы, которое дает нам столь безоглядная ширь.

— Такого вида на всем свете, наверное, больше нет, — сказал Уильям — гордо, и я поспешила от всей души присоединиться к его похвале; нельзя было не восхититься тем, как любит этот человек, никуда отсюда не выезжавший, свою родную вересковую пустошь.

Мы немного опоздали к обеду, но миссис Блекетт и миссис Тодд были снисходительны, и, после того как Уильям вымыл руки, подобно благочестивому брахману, и надел аккуратную синюю куртку, которую снял с крючка за кухонной дверью, мы уселись за стол. Потом он решительно попросил о благословении словами, которых я не разобрала, и мы съели уху и вознесли благодарственную молитву. Кошка ходила вокруг стола, круг за кругом, и, цепляясь своими острыми, молодыми коготками, останавливалась время от времени, требовательно мяукая, или бросалась к открытой двери, когда чирикающий воробей, забывшись, слишком близко опускался на траву. Уильям говорил мало, зато его сестрица, миссис Тодд, не теряла времени и рассказывала все новости, какие можно было рассказать о Деннет-Лендинге и его окрестностях, а старушка мать слушала с восторгом. Ее радушие не знало границ; у нее был дар, которого не хватает стольким женщинам: она могла посвятить себя и свой дом всецело удовольствию гостя, так что каждый приход в этот дом становился незабываемой частью вашей жизни. Такт, в конечном счете, это умение читать в мыслях, и моя хозяйка этим золотым умением владела. Сочувствие идет не только от сердца, но и от разума, и мир миссис Блекетт и мой слились воедино с той минуты, как мы с ней познакомились. Кроме того, у нее было дарованное ей свыше умение забывать о себе. Временами, глядя на ее оживленное прелестное морщинистое лицо, я спрашивала себя, зачем ей назначено сиять на этом одиноком острове у наших северных берегов. Вероятно, решила я, для того, чтобы не нарушать равновесия и возместить всем ее далеким соседям отсутствие тех свойств, которых у них могло не оказаться.

Когда мы убрали старые синие тарелки и кошка справилась со своей порцией пикши и как раз когда мы расставляли по местам кухонные стулья, миссис Тодд объявила, что ей пора идти на пастбище за целебными травами.

— Вы можете побыть здесь и отдохнуть, а то пойдемте со мной, — предложила она. — Маме сейчас не мешает вздремнуть, а когда мы вернемся, они с Уильямом вам споют. Она очень любит музыку, — сказала миссис Тодд и повернулась к матери.

Но миссис Блекетт попробовала объяснить, что петь так, как она раньше певала, она уже не может, и кто знает, захочется ли Уильяму. Видно было, что она, добрая душа, очень устала, не то я с удовольствием посидела бы в тихом домике, пока она спит: но я уже не раз приятно проводила время в обществе ее дочери, и лучше было, как видно, пойти с миссис Тодд. И мы пошли.

Миссис Тодд взяла с собой прочную сумку, которую захватила из дому, и от маленького тяжелого предмета, опущенного на дно, сумка висела у нее на руке прямо и изящно. Она скоро запыхалась, и мы присели отдохнуть на удобном большом камне среди кустов лавра.

— Вот, хотела вам показать, это снимок матери, — сказала миссис Тодд. — Она снималась, когда ездила в Портленд вскоре после того, как вышла замуж. А вот это я, — добавила она, раскрыв другой, тоже сильно поношенный, футляр, где оказался портрет веселой девочки, на который она до сих пор была похожа, несмотря на свои шестьдесят с лишком лет. — А вот Уильям с отцом. Я пошла в отца, большая и грузная, а Уильям в родню матери, маленький и худой. Ему бы надо было кем-то стать, все-таки мужчина, и так похож на маму; но, хотя он работал очень упорно и содержал ферму, и к тому же еще рыбу добывал, ему далеко до мамы, не умел видеть то, что есть и как оно есть. Он и судит обо всем здраво, — размышляла вслух сестра Уильяма, никак не решаясь прийти к удовлетворительному заключению о причинах того, что она, видно, считала его неудачей в жизни. — Я думаю, это хорошо, когда рядом с тобой человек так счастлив и принимает жизнь такой, какая выпала ему на долю, — наконец сказала она и стала убирать в сумку дагерротипы; но я остановила ее, мне хотелось еще раз увидеть лицо ее матери — лицо-цветок, прелестная молодая женщина в старомодном платье. Глаза глядели с предвкушением и радостью, далекий взгляд обнимал горизонт; такой взгляд часто видишь в моряцких семьях, он по наследству передается мальчикам и девочкам от мужчин, что проводят жизнь в море и вечно высматривают далекий парус и первый признак земли. В море близко ничего не увидишь, и это отразилось в характере моряка, наделило его мужеством, терпением и той всепокоряющей приветливостью, которая так пленяет в мореходах.

Когда семейные портреты были снова завернуты в большой носовой платок, мы пошли по узкой тропинке и добрались до уединенного места, обращенного к северу, где было больше лугов и меньше кустарника, и достигли кромки невысокой травы над скалистыми утесами, где глубокое море с шумом билось о берег, хотя ветер стих и чуть отступил от берега, а вода казалась совсем спокойной. В траве росла мята, какой не найти было больше нигде в мире. В воздухе был разлит тонкий аромат, и мы собирали ее, ветку за веткой, осторожно переступая, а миссис Тодд сжимала в руках благоухающий букет и предлагала мне понюхать.

— У нас ничего похожего на это нет, — сказала она, — право же, такой мяты нет во всем штате Мэн. Здесь и форма у веток правильная, а все остальное, что я видела, — это просто подделка. Верно ведь, прелесть? — И я отвечала ей вполне искренне.

— Вот, милочка моя, кроме мамы, я никому не показывала, как найти это место, оно для меня вроде как святое. Натан (мой муж) и я, мы очень любили сюда приходить, когда женихались и… — Она запыхалась и заговорила совсем тихо: — Когда он погиб, это случилось совсем близко от берега, он хотел пройти самым коротким проливом, вон там, между островами Скво, оттуда виден мыс, где мы все лето тогда мечтали.

Ни разу до того она не говорила со мной о своем муже, но теперь, когда она привела меня в это место, я почувствовала, что мы с ней близкие друзья.

— У нас это была только мечта, — сказала миссис Тодд, — я это поняла, когда он погиб. Я это знала, — и она зашептала, как на исповеди, — знала еще до того, как он стал ходить в море. Сердце свое я отдала еще до того, как увидела Натана, но он любил меня и сделал счастливой, и умер, так и не узнав того, что ему пришлось бы узнать, если б мы долго прожили вместе. С любовью получается очень странно. Нет, Натан так и не узнал, но мое-то сердце заныло, как только я с ним познакомилась. На свете больше таких женщин, которые хотят, чтобы их любили, чем таких, которые сами любят. Я провела здесь много счастливых часов. Натан мне всегда нравился, а он так и не узнал ничего. Но эта болотная мята всегда напоминает, как я сидела и слушала, а он говорил… и всегда напоминает мне о том, другом человеке.

Она отвернулась от меня и пошла дальше одна. В ее крупной, решительной фигуре было что-то одинокое, покинутое. Очень просто она могла бы быть Антигоной на Фиванской равнине.[98] Не часто доводится в шумном мире набрести на место, где случилось большое горе в большой тишине. Этой деревенской жительницей владело абсолютное, древнее горе. В ней как будто воскресла жившая некогда душа, с ее бедами и отрешенностью от повседневной жизни, с ее деревенской простотой, полной ароматов первозданных трав.