Румянец сошел с лица Мэгги, и из взгляда исчезла всякая уверенность в себе. Теперь она полностью зависела от своего спутника. Она робела перед ним, словно боялась досадить или не угодить ему. Она, казалось, терпеливо ожидала от него нежности.

Доблестный дух Пита принял угрожающие размеры. Пит был безмерно любезен с девушкой. Она же нисколько не сомневалась, что его снисходительность — это чудо. Даже сидя он сохранял горделивую осанку. Даже сплевывал Пит по-особому, стараясь показать, что он — светский лев с аристократическими манерами.

Мэгги не сводила с него восхищенных глаз, а он развлекался тем, что покрикивал и погонял официантов, которые, впрочем, то ли не хотели его замечать, то ли вовсе не слышали.

— Эй, ты, пошевеливайся! Чего ты там увидел? Еще два пива! Оглох, что ли? — Пит откинулся на спинку стула и придирчиво осматривал на сцене певицу в парике соломенного цвета: та вскидывала каблуки, довольно неумело подражая известной парижской танцовщице.

Несколько раз Мэгги принималась откровенно и обстоятельно рассказывать Питу о своей жизни, описывая во всех подробностях выходки домашних. Она вспоминала о том, что ей пришлось испытать и каких усилий стоило добиться для себя хоть немного покоя. Пит отвечал ей тоном филантропа. Он ободряюще, как заботливый покровитель, брал ее за руку.

— Черт бы побрал этих болванов! — осудил Пит ее мать и брата.

Сквозь клубы дыма до слуха девушки донеслись звуки музыки, рожденной стараниями всклокоченного дирижера, и она погрузилась в мечты. Она вспомнила свою жизнь на Питейной аллее и обратила взгляд на сильные, надежные кулаки Пита. Она вспомнила пошивочную мастерскую и вечно недовольного хозяина с его «Фы что тумать, я фам пять толлар нетеля так платить?! Фы кулять сюта пришел? Не кулять, черт попери!». Она задумчиво смотрела на Пита и решила, что взгляд у него властный и одет он как богатый и удачливый человек. Будущее представилось ей в розовом свете оттого, что было оно так не похоже на все пережитое ею.

Несчастной она себя теперь почти не чувствовала. Ее жизнь принадлежала Питу, и она считала его достойным хранителем своей жизни. Ей нечего особо опасаться, пока Пит страстно ее любит, как сейчас, если верить его словам. Она не считала себя порочной женщиной. Лучшей доли она и вообразить не могла.

Мужчины за соседними столиками украдкой поглядывали на девушку. Пит, который все замечал, кивнул ей и ухмыльнулся. Он был польщен.

— Мэг, а ты красивая. Прямо цветок! — промолвил он, разглядывая ее сквозь табачный дым. Мужчины смущали ее, но от слов Пита она радостно зарделась, ибо убедилась: для него она — зеница ока.

Седые старики, удивительно жалкие в своем распутстве, неотрывно наблюдали за ней сквозь дым. Безусые юнцы — некоторые уже с остекленевшим взглядом и порочным ртом, — не столь жалкие, как старики, пытались поймать взгляд девушки сквозь кольца дыма. Мэгги решила, что она не та, за кого ее принимают, и смотрела только на Пита или на сцену.

Оркестр исполнял негритянские мелодии; виртуоз-барабанщик бил, колотил, стучал, щелкал по целой дюжине инструментов — шум стоял невообразимый.

От взглядов, которые мужчины бросали на Мэгги из-под полуопущенных век, ей стало не по себе. Все эти мужчины казались ей хуже Пита, и она попросила:

— Пит, давай уйдем!

Когда они выходили из зала, Мэгги обратила внимание на сидевших в компании мужчин двух женщин: сильно накрашены, щеки дряблые, впалые. Минуя их столик, девушка отшатнулась и подобрала подол длинного платья.

После драки с Питом в салуне Джимми несколько дней не появлялся дома. А когда все-таки решился, то сделал это с большой опаской.

Дома бушевала мать. Мэгги с тех пор не вернулась, и родительница беспрестанно вопрошала: как могла ее дочь дойти до жизни такой? Мать вовсе не считала Мэгги чистой жемчужиной, посланной на Питейную аллею небесами, но для нее было непостижимо, как могла ее дочь так низко пасть и навлечь позор на всю семью. Мать неистово осуждала порочную девушку.

Особенно ее изводили своими пересудами соседи. Если заходила какая-нибудь соседка, то обязательно в разговоре ненароком интересовалась: что это Мэгги давно не видать?.. В ответ мать, мотнув растрепанной головой, выкрикивала угрозы и ругательства. Она грубо пресекала любые коварные попытки вызвать ее на откровенность.

— Как же она могла, я ли ее не воспитывала! — причитала мать, обращаясь к сыну. — Я ли с ней не говорила, я ли ее не учила! Как же она могла пойти по кривой дорожке при моем-то воспитании?!

Джимми все эти вопросы ставили в тупик. У него в голове не укладывалось, как их Мэгги, его сестра, могла оказаться столь порочной.

Мать брала со стола бутылку, отпивала глоток и продолжала свои жалобы:

— Недоброе было сердце у этой девчонки. Мы с тобой, Джимми, просто не знали, какое у нее недоброе сердце.

Джимми согласно кивал.

— Мы жили с ней под одной крышей, я ее воспитывала, но мы не знали, какая она плохая девчонка.

Джимми опять кивал.

— Жила в такой хорошей семье, с такой хорошей матерью и пошла по дурному пути! — восклицала мать, подняв глаза к небу.

Однажды Джимми пришел домой, сел на стул и как-то странно, смущенно заерзал. Наконец, запинаясь и робея, заговорил:

— Слушай, это дело нас позорит! Поняла? Мы опозорены! Может, лучше нам… мне пойти поискать ее, может, лучше привести ее домой и…

Мать так и подскочила, разразившись злобными выкриками:

— Что?! Чтобы она вернулась и опять спала под одной крышей со мной?! Сейчас! Как же! Больше ты ничего не придумал? Стыдись, Джимми Джонсон, — собственной матери такое сказать! Вот уж не думала я, когда ты ребенком играл у меня под ногами, что когда вырастешь, то такое скажешь матери — собственной матери! Вот уж не думала…

Рыдания душили ее, и она прервала свои упреки.

— Нечего шум поднимать, — заметил Джимми. — Чего я сказал-то? Просто, может, лучше все это дело замять. Оно ведь позорит нас! Поняла?

Мать рассмеялась таким смехом, который, казалось, звучал по всему городу; и этому смеху вновь и вновь откуда-то вторил другой смех:

— Сейчас! Как же! Больше ты ничего не придумал?

— Ты что — за дурака меня считаешь?! — воскликнул Джимми, возмущенный насмешками матери. — Я же не говорю, что надо из нее ангелочка делать, правда? Но если так и дальше будет, то она нас совсем опозорит! Поняла?

— Ничего, ей все равно такая жизнь надоест, и эта тварь захочет вернуться домой, так ведь? Может, тогда мне ее пустить?

— Да я не о том говорю-то! — объяснял Джимми. — Что мы тут будем устраивать возвращение блудной дочери, что ли?

— Дурак ты, не было там вообще никакой дочери! Там сын был блудный.

— Без тебя знаю.

Посидели молча. Мысленным взором мать злорадно наблюдала сцену, родившуюся в ее воображении. Губы ее сложились в мстительной улыбке.

— …Ничего, пусть поплачет, пусть хлебнет лиха. Расскажет нам потом, как Пит или какой другой парень бьет ее, и как она жалеет теперь, и как ей плохо живется, и как ей хочется вернуться домой — все расскажет… — С мрачным юмором мать изобразила, добавив плаксивости в голос, как, возможно, будет жаловаться ее дочь. — Может, тогда мне ее пустить? Пусть хоть все глаза выплачет вон там — на тротуарах, но чтобы я у себя такую дрянь приютила! Она, неблагодарная, наплевала на мать — на собственную мать, которая ее любила. Нет и не будет ей моего прощения!

Джимми считал себя знатоком женского вероломства, однако не мог понять, почему жертвой должен стать кто-то из его близких. «Черт бы ее побрал!» — в сердцах выругался Джимми. И опять ему смутно подумалось, нет ли брата у какой-нибудь из его женщин. Но ему и в голову не приходило поставить себя в один ряд с этими братьями или свою сестру — с теми женщинами.

Матери с большим трудом удавалось скрывать правду от соседей, теперь же она сама жаловалась им на судьбу. «Да простит ее Господь!» — беспрестанно повторяла она и поверяла внимательным слушателям свои беды: