Лицо мадам Дельфины просветлело еще больше, и она сказала:

— Я тоже об этом думала.

Однако для робкой мадам Дельфины всякий пустяк являл собою препятствие, мешавшее ей сделать это предложение; прошло немало недель, прежде чем дальнейшая оттяжка стала казаться уже непростительной. И наконец в мае 1822 года, в маленьком кабинете позади конторы мсье Виньвьеля — когда он сидел за столом, а она, робея еще больше обычного, присела на стул у двери, — она сказала с застенчивым смешком, словно речь шла о пустяке, но дрожащим голосом:

— Miché Виньвьель, я составляйт завещание. (Начав свое знакомство на английском, они так и продолжали.)

— Это хорошо, — ответил банкир.

— Можна просийт сохраняйт этот завещание у вас, Miché Виньвьель?

— Можно.

Она благодарно взглянула на него; но снова потупилась и заговорила:

— Miché Виньвьель! — Она запнулась и по своей привычке стала дрожащими пальцами собирать складочки на подоле платья. Подняв на него глаза и встретив полный доброты взгляд, она несколько ободрилась и повторила:

— Miché…

— Что вы хотите? — спросил он ласково.

— Если случится мне умереть…

— Да. И что?

Она сказала едва слышно:

— Я бы поручать вам свой девочка.

— У вас маленькая дочь, мадам Карраз?

Она кивнула и опустила голову.

— Других детей нет?

— Нет.

— Я это не знал, мадам Карраз. Она еще маленькая?

Матерям свойственно забывать, как выросли дочери. Мадам Дельфина сказала:

— Да.

Оба помолчали, потом мсье Виньвьель сказал:

— Хорошо, я о ней позабочусь.

— Как о свой? — спросила мать, ужасаясь собственной дерзости.

— А она хорошая девочка?

— Miché, она ангелочек! — воскликнула взволнованно мадам Дельфина.

— Да, как о своей. Это я вам обещаю.

— Вот только… — Было, как видно, еще что-то, и мадам Дельфина раздумывала.

Банкир молча ждал.

— Вы, верно, хотийт видеть мой девочка?

Он улыбнулся, ибо она смотрела на него так, словно умоляла отказаться.

— О, я полагаюсь на ваши слова, мадам Карраз. Не все ли равно, как она выглядит. Незачем мне ее видеть.

Прощальная улыбка мадам Дельфины — она тут же ушла — выражала благодарность красноречивее всяких слов.

Мсье Виньвьель сел на прежнее место и снова взялся за газету — это была, скорее всего, «Луизианская газета», — которую отложил, когда пришла мадам Дельфина. На глаза ему попалась заметка, не увиденная им раньше. На ней взгляд его остановился надолго. То ли он много раз перечитывал ее, то ли задумался. Вошел Жан Томпсон.

— Теперь, — сказал негромко м-р Томпсон, наклонясь над столом и похлопывая по стопке бумаг, которую держал в другой руке, — все в полном порядке. Твое дело можно свернуть в любой день за несколько часов, и никто не понесет убытка. (Поясним, что здесь, как и везде, где говорят на правильном английском языке, это значит, что говорят на правильном французском.)

Мсье Виньвьель поднял глаза; он протянул адвокату свою газету, и тот тоже прочел заметку. Суть ее состояла в том, что некий военный корабль возвратился из круиза по Мексиканскому заливу и проливу Флориды, где успешно сражался с пиратами, а именно: за две недели уничтожил двенадцать пиратских судов на воде, два — на стапелях, а также три их убежища на берегу.

— Бриг Соединенных Штатов «Дельфин», — повторил Жан Томпсон. — Он тебе известен?

— Знаком, — сказал мсье Виньвьель.

Новая степенная фигура, появившаяся в финансовых кругах, тихие шаги, опрятная, чуть старомодная одежда, задумчивое лицо, молчаливый поклон, новая вывеска на рю Тулуз, одинокий человек с тростью, медленно шагающий по вечерам под ивами канала Мариньи, окно на рю Конти, где после долгих лет снова зажегся свет, — вот и все; возвращение Юрсена Леметра-Виньвьеля в город его рождения и детства наделало едва ли больше шума, чем выпавшая роса.

Впрочем, мы неправильно назвали это событие. Капитан Леметр исчез; а вернулся мсье Виньвьель. Те удовольствия, те места и то общество, которые когда-то манили к себе пылкого юношу, не прельщали банкира мадам Дельфины. Гордость, какую привил ему дед, имела то хорошее, что всегда удерживала его от низости даже в наслаждениях; и хотя он убил немало времени с королями, дамами и валетами в лабиринтах Фаро, Рондо и Крэпса,[73] он и там держался гордо; но теперь он отстранился от всего. Даже Эваристу и Жану приходилось, когда они хотели с ним увидеться, самим идти к нему.

— Так и следует, — сказал он отцу Жерому в тот день, когда мы его там видели. — Юрсена Леметра нет в живых. Я его похоронил. Он оставил завещание. Я его душеприказчик.

— Он сошел с ума, — нетерпеливо сказал его зять-адвокат.

— Напротив, — ответил маленький священник. — Он взялся за ум.

Эварист сказал:

— Взгляни ему в лицо, Жан. Люди с такими лицами сходят с ума последними.

— Это не доказательство, — ответил Жан с истинно адвокатским упрямством. — Слышал бы ты, что он на днях сказал насчет той газетной заметки: «Я добыл голову Юрсена Леметра. Мне причитается за нее награда, но я хочу обменять ее на здешнее гражданство». Нет, право, он сумасшедший.

Разумеется, Жан Томпсон не верил тому, что говорил; но так он говорил, и с досады повторял это на banquettes[74] и в клубах; и скоро прошел слух, будто у вернувшегося корсара верхняя оснастка несколько повреждена.

Распространению слуха способствовали известные причуды в его поведении и некоторые странности в банковских операциях.

— Дорогой сэр! — удивленно воскликнул однажды его адвокат. — У вас ведь не благотворительное заведение!

— Почем знать? — сказал мсье Виньвьель. На том разговор и окончился.

— Отчего бы вам просто не открыть больницы и приюты? — насмешливо спросил адвокат в другой раз. — По крайней мере создадите себе славу.

— И тем сделаю конец хуже начала, — сказал банкир, кротко улыбаясь и повернувшись к полке с книгами.

— Ну уж! — пробормотал Жан Томпсон.

В поведении мсье Виньвьеля был действительно один весьма плохой симптом. Куда бы он ни шел, казалось, что он кого-то ищет. Быть может, это было заметно лишь тем, кто достаточно им интересовался; зато те наблюдали это постоянно. Он никогда не проходил мимо открытой двери или калитки, чтобы не заглянуть туда; часто, когда дверь бывала лишь чуть приоткрыта, он слегка раздвигал ее рукой или тростью. Это было очень странно.

Он много гулял один по вечерам. Guichinangoes (то есть душители), наводившие в те времена ужас на горожан, никогда ему не попадались. Он был одним из тех, перед кем отступает опасность.

Однажды прекрасным летним вечером, когда природа, казалось, замерла в экстазе и погасли последние краски заката, мсье Виньвьель, совершая одну из своих одиноких прогулок, медленно шел вдоль широкой части Королевской улицы; шел своим неслышным шагом, по временам слегка касаясь земли концом толстой трости и взглядывая вверх, на старых своих знакомцев — звезды.

Был один из тех волшебных южных вечеров, когда суровый разум, завернувшись в плащ, засыпает подобно воину на бивуаке, а воображение, которому не до сна, сбрасывает оковы и летит на зов духа поэзии, который звучит ему из каждого цветущего куста, с каждого благоухающего дерева и уединенной, едва освещенной тропинки. В воздухе проносилось порой слабое дуновение, и снова все стихало, как будто ветры замирали со сложенными крылами, ожидая восхода луны в тишине, которая опустилась на поля и дороги, на сады и ограды, на окраинные улицы, словно благословение. И вот луна взошла.

Мсье Виньвьель, направляясь к центру города, шел правой стороной улицы, мимо высокого и плотного дощатого забора, как вдруг за забором, прямо над его головой, в темных ветвях большого апельсинового дерева раздались первые нежные звуки, какими начинает свою долгую ночную песнь пересмешник. Должно быть, именно близость певуна привлекла внимание прохожего; он остановился и взглянул вверх.