— По фамилии Лафитт, — сказал упрямый адвокат.

— И все-таки не Лафитт, — настаивал отец Жером.

— Верно, Жан, — сказал доктор Варийа. — Все мы это знаем.

Отец Жером перегнулся через стол и с таинственным видом сказал по-французски:

— Вы ведь слышали о корабле, что пришел сюда в прошлый понедельник. На него напали пираты, но их капитан сам увел их обратно.

— История невероятная, — сказал Томпсон.

— Истина бывает еще невероятнее. Я все это слышал от одного пассажира. Там была девушка, редкая красавица. Она вышла на палубу, где корсар уже готовился отдавать приказания. Еще более прекрасная в эту страшную минуту, она смело подошла к нему, держа открытым маленький молитвенник, и велела ему прочесть «Верую». Он прочел, обнажив при этом голову, потом взглянул на нее — а она стояла не дрогнув, — низко поклонился и сказал: «Дайте мне эту книгу, и я поступлю, как вы велите». Она дала ему книгу и велела покинуть корабль, и он ушел, ничего не тронув.

Отец Жером переводил взгляд с врача на адвоката, улыбаясь всеми ямочками своих щек.

— Но говорят, что он знает английский, — сказал Жан Томпсон.

— Значит, выучил его, с тех пор как ушел от нас, — сказал священник.

— А ведь и шкипер говорил, что команда называла его Лафитт.

— Лафитт? Нет. Неужели не ясно? Это твой шурин, Жан Томпсон! Брат твоей жены! Не Лафитт вовсе, (тихо) Леметр! Капитан Юрсен Леметр!

Оба гостя священника посмотрели друг на друга, все шире улыбаясь, и наконец расхохотались.

— А ты, — сказал врач, и все трое встали из-за стола, — ты береги эту небылицу для своей проповеди.

Глаза отца Жерома засияли.

— Так я и сделаю!

— А я скажу, — произнес Эварист с неожиданной серьезностью, — если это правда, то чистая правда: Юрсену Леметру не молитвенник надо. Он влюбился!

Потом он повернулся, улыбаясь, к Жану Томпсону и снова к отцу Жерому:

— А в проповеди ты, конечно, скажешь про молитвенник.

В тот вечер отец Жером засиделся допоздна. Он писал письмо. Удивительное воздействие на некую душу, воздействие, которое, как мы увидим далее, он приписывал исключительно влиянию окружающей природы, можно, пожалуй, более убедительно объяснить тем, что письмо это было одним из многих и что пират с неустановленной личностью и неправдоподобными поступками был постоянным корреспондентом отца Жерома.

Месяца через два после приведенного разговора, и значит, перед рождественскими праздниками 1821 года, отец Жером обрадовал молившихся в его маленькой церкви, объявив, что в следующее воскресенье скажет проповедь по-французски, и не тут, а в соборе.

Его очень любили. Однако два-три духовных лица качали головами, подымали брови и говорили, что истинно католическому священнику следовало бы меньше держаться Евангелия, а больше — догматов церкви; «но, конечно, простолюдины слушают его охотно».

Узнав однажды об этом недружелюбном перешептывании, он слегка улыбнулся и ответил сообщившему — которого знал за одного из шептунов, — положив ласково руку ему на плечо:

— Отец Мэрфи (или как там его звали), мне приятно это слышать.

— То есть как?

— Потому что vae quum benedixerint mihi homines![67]

Настал назначенный день, и это был один из тех благостных дней всеобщей гармонии, когда молитва сама льется из сердца, словно родник.

— Поистине, — сказал отец Жером священнику, которому надлежало помогать ему служить мессу, — вот воскресенье, которое не надо и освящать, нам бы только соблюсти его святость.

Отец Жером больше думал о том, что он чувствует, чем о том, что именно скажет; и это, быть может, было одним из секретов успеха его проповеди.

В те годы собор представлял собой весьма непритязательное, старое здание, не блиставшее ни красотой, ни пышностью; но отцу Жерому он виделся прекрасным; отправляя перед неказистым алтарем, который ему таким не казался, торжественную службу, символ высочайших небесных истин, слыша гармонические звуки органа и еще более гармоническое слияние голосов в хоре, глядя на молящихся, преклонивших колена в мягком многоцветном свете, вдыхая жертвенные ароматы алтаря, он испытывал глубокую и торжественную радость; и все же я думаю, что самой праведной, не покидавшей его мыслью было:

«Не обольщайся, отец Жером, тем, что здесь легко чувствовать себя праведником; ведь ты — тот самый, кто сегодня едва не проспал, вчера слишком много ел, а завтра, и в дальнейшем тоже, того и гляди, впадешь в грех».

С этой мыслью — когда пропели «Veni Creator»[68] — он взошел на кафедру. Из его проповеди до нас дошло лишь несколько отрывков, но это слова сильные и благозвучные.

— Друзья мои, — сказал он вначале, — гневные слова Господней книги очень милосердны; их цель — вернуть нас домой; но благие слова, друзья мои, бывают порой ужасны. Вот милосерднейшие слова самой милосердной молитвы, когда-либо исходившей из уст святого мученика, — предсмертные слова святого Стефана: «Господи, не вмени им греха сего». Разве они не ужасны? Ибо вот как надо их толковать. «Господи, не вмени им греха сего». Кому? Не тем, кто побил его каменьями. Так кому же? О том спросите апостола Павла. Три года спустя, молясь в Иерусалиме во храме, он ответил на этот вопрос: «Я там стоял и одобрял». Он говорил лишь о себе; но придет день, когда весь совет нечестивых, допустивший, чтобы святой Стефан[69] был побит каменьями, и весь город Иерусалим должны сказать: «И мы, Господи, мы тоже стояли и одобряли». О друзья мои, в простых словах умирающего святого, молившегося о прощении убийцам его, сокрыта страшная истина — все мы причастны грехам каждого из нас.

Такова была главная мысль отца Жерома. Что еще сохранилось от его проповеди — может быть передано в немногих словах.

— Если бы, — воскликнул он, — я должен был отвечать лишь за свои грехи, я еще мог бы высоко держать голову; но нет, друзья мои, не можем мы глядеть в глаза друг другу, ибо каждый участвует в грехе каждого. Где же среди общего позора, где место для гордыни? Не будь у нас общей надежды, общее отчаяние должно бы связать нас воедино и заставить умолкнуть всякое осуждение.

И еще он говорил:

— Даже в обещании, данном Ною,[70] не губить человеческий род вторым потопом слышится торжественное предостережение. Счет грехам тогдашних людей был подведен в год потопа; но грехи все накапливаются на счету тех, кто родился после; и само знамение завета указывает, что Господь не закроет счет вплоть до Судного дня! Благодарю тебя, Господи, за то, что придет наконец день, когда ты уничтожишь мир и не будешь уже начислять проценты на моем счету!

Именно тогда отец Жером обратил большее внимание, чем ранее, на сидевшую среди молящихся печальную маленькую женщину с красивым, но поблекшим лицом, слушавшую его очень внимательно. С ней была другая, одетая более нарядно и, видимо, совсем юная, хотя ее лицо и шея тщательно скрыты густой вуалью, а маленькие руки — перчатками.

«Квартеронки», — подумал он с глубокой жалостью.

Раз, при особо проникновенных словах проповеди, мать и дочь (если они были таковыми), не отрывая от него глаз, крепко сжали друг другу руки. Слова же были следующие:

— Друзья мои! В нашем Орлеане есть тысячи людей, для которых общество стерло слово «не» во всех десяти заповедях. Да, джентльмены! Если Господь ввергает в чистилище бедняка, однажды сошедшего с пути истинного, куда же следует отправиться кое-кому из вас, из тех, кто усеял ему этот путь терниями?

Движение обеих женщин он заметил лишь потому, что наблюдал за ними. Снова взглянув на них, он сказал:

— Будь милостив, Господи, к тем своим чадам, которые были бы ближе к небу, если бы не имели ни отца, ни матери и все религиозные наставления получили от такого неба и такой земли, какие сияют нам здесь, в Луизиане, в сегодняшний святой день. Да, друзья мои, природа — это катехизис, напечатанный крупным шрифтом!