Остановившись на углу в лучах догоравшего заката, отец Жером отер лоб и снова взял в руки трость, которую держал под мышкой, чтобы идти дальше, как вдруг кто-то, бесшумно появившийся неведомо откуда, заговорил с ним так внезапно, что он вздрогнул:

— Miché, commin уé pellé la rie ici? Как называется эта улица?

Скорее по шляпке и платью, хотя они были в беспорядке, чем по измученному, осунувшемуся лицу он узнал женщину и ответил ей на ее собственном patois:

— Это рю Бургунди. А куда вы идете, мадам Дельфина?

Она подскочила от неожиданности.

— Ах, это вы, отец Жером! Mo pas conné. Не знаю. Где тут дом miché Жана Томпсона? Mo courri'ci, mo, courri, là — mo pas capabe li trouvé. Бегаю туда-сюда и не могу найти.

— Я сам туда иду, — сказал он, — а зачем вам к Жану Томпсону, мадам Дельфина?

— Надо! — ответила она, резко повернувшись и выставив одну ногу вперед в самой решительной позе. — У меня есть такое, что надо сказать!

— Мадам Дельфина…

— Ах, отец Жером, ради Бога укажите, где дом Жана Томкина!

Жалкой улыбкой она извинялась за свои дерзкие речи.

— Что же вы ему скажете? — спросил священник.

— Ах, отец Жером… (Опять на креольском patois.) Я покончу со всей этой бедой, только сейчас не спрашивайте ни о чем, умоляю; дорога каждая минута.

Он не мог устоять перед ее молящим взором.

— Пойдемте, — сказал он, и они пошли.

Жан Томпсон и доктор Варийа жили напротив друг друга на Байу-роуд, сразу за тогдашней городской чертой. У каждого из них был большой квадратный бело-колонный дом, окруженный магнолиями; у каждого — большие падубы, затенявшие с обеих сторон и без того тенистый сад; широкая, вымощенная кирпичом дорожка к высоким воротам с кирпичными столбами; мощеная площадка посреди дерновой лужайки и огороженная дренажная канава с двумя зелеными скамьями по обе ее стороны. Каждый день в час заката вы непременно увидели бы там хозяина дома, его супругу в прохладных одеждах, стоящих поблизости двух-трех нянек-рабынь в белых тюрбанах и шумную стайку белых детей, почти одинакового роста.

Иногда, если их окликали или звали жестами, родители присоединялись к своим соседям на другой стороне улицы, а детям и нянькам обоих семейств предоставлялся покинутый сад и деньги на мороженое. Обычно родители выбирали сад Томпсонов, выходивший на запад.

Так было и в тот вечер. Мужья сидели на одной скамье, жены — на другой, чинно провожая уходящий день и лишь изредка обмениваясь малозначащими замечаниями обо всем, что приходило в голову. В одну из молчаливых минут мадам Варийа, бледная и худая, но жизнерадостная дама, дотронулась до обнаженного белого локтя мадам Томпсон, превосходившей ее дородностью раза в два с половиной, и указала на улицу.

Примерно в ста ярдах от них тянулась, уходя к реке, длинная тенистая дерновая дорожка, которой в будущем предстояло стать тротуаром. По одну ее сторону — канава, по другую, дальнюю, — сколоченная из кипарисовых досок ограда; за оградой шел ряд апельсиновых деревьев, а вдоль канавы — кусты персидской сирени. По этой тенистой аллее приближались две фигуры, шедшие рядом. Мадам Варийа заметила их сперва по игре золотых солнечных пятен, которые скользили по ним сквозь щели в ограде.

Мадам Томпсон взглянула через очки, ничуть не портившие ее миловидного лица, и произнесла со спокойствием генерала, обозревающего местность в бинокль:

— Père Jerôme et cette milatraise.[84]

Все глаза устремились туда.

— Она шагает как мужчина, — сказала мадам Варийа на том же языке, на каком разговор был начат.

— Нет, — сказал врач, — как женщина в состоянии крайнего нервного возбуждения.

Жан Томпсон, глядя на женщину, сказал:

— Нет, просто как женщина из штата Луизиана.

Все засмеялись. Жан Томпсон посмотрел на жену, ибо ценил ее похвалу, а она ответила одобрительным кивком, откинувшись назад и не без труда складывая руки на животе. Ее смех был музыкален и негромок, но и при этом живот ее колыхался под сложенными руками.

— Отец Жером с ней разговаривает, — заметил кто-то.

Священник в этот момент пытался ради сохранения мира замолвить доброе слово за четырех особ, следивших за его приближением. Это снова была его любимая мысль:

— Осуждайте их лишь на сотую долю, мадам Дельфина, а на девяносто девять — их отцов, матерей, братьев и сограждан.

На все это у нее был один кроткий ответ, который отец Жером игнорировал:

— Я все улажу, и все будут довольны. Tout à fait.[85]

— Они идут сюда, — пробормотала мадам Варийа.

— Ну конечно, — тихо сказал кто-то; и все четверо встали, вежливо улыбаясь; врач и адвокат пожали священнику руку.

— Нет, нет, — отец Жером поблагодарил их, но не пожелал садиться — он всего лишь на минуту.

— А это — вы, кажется, ее знаете, Жан, — это мадам Дельфина.

Квартеронка сделала реверанс.

— Это мой друг, — добавил священник, ласково улыбаясь ей и повелительно глядя на остальных. — Она говорит, что должна сообщить нечто важное.

— Мне? — спросил Жан Томпсон.

— Всем вам; а я откланяюсь. До свиданья. — Он не ответил на высказанные сожаления и снова повернулся к мадам Дельфине. Она что-то прошептала.

— Ах да, разумеется. — Он обратился к собравшимся: — Она хочет, чтобы я поручился за ее правдивость; это не подлежит сомнению. Ну, до свиданья. — Он пожал всем руки и удалился.

Все четверо сели и устремили глаза на стоявшую перед ними женщину.

— Вы хотите что-то нам сказать? — спросил Жан Томпсон, хмурясь при виде ее шляпки, которая бросала вызов закону.

— Oui, — ответила женщина, как-то сжавшись и ухватясь за одну из скамеек. — Me oulé di'tou' c'ose. Я хочу всем сказать. Miché Vignevielle la plis bon homme de moune — самый лучший человек на свете; mo pas capabe li fe tracas — я не могу причинять ему огорчений.

Она пыталась обмахиваться веером, отвернувшись от адвоката и потупившись.

— Сядьте, — неожиданно сказал доктор Варийа, вставая и ласково подводя ослабевшую женщину к скамье. Дамы встали; кому-то надо было стоять; белые и цветные не могли сидеть вместе — во всяком случае, публично.

— Дай свои соли, — сказал врач жене. Она протянула ему флакон. Но мадам Дельфина уже снова стояла.

— Мы все пойдем в дом, — сказала мадам Томпсон, и они прошли в ворота, затем по дорожке и по ступенькам и вошли в просторную, прохладную гостиную.

Здесь мадам Томпсон сама предложила квартеронке сесть.

— Итак, — сказал Жан Томпсон, когда сели и остальные.

— C'est drôle — смешно, — сказала мадам Дельфина, делая жалкую попытку улыбнуться, — что никто об этом не догадался. А ведь все ясно. Стоит только взглянуть на Оливию. — Она расстегнула одну из пуговиц корсажа и засунула туда руку. — Хотя сама Оливия об этом не подумала. И ничего не знает.

В руке у нее оказалась миниатюра. Мадам Варийа передала ее Жану Томпсону.

— Ouala so рора, — сказала мадам Дельфина. — Вот ее отец.

Портрет передавали друг другу, негромко выражая восхищение.

— Она — вылитый отец, — тихо и торжественно сказала мадам Томпсон, возвращая портрет мужу.

Доктор Варийа смотрел на мадам Дельфину. Она была очень бледна. Дрожащей рукой она достала из кармана юбки еще один портрет, в такой же рамке, как первый. Он протянул за ним руку, взглянул и с просиявшими глазами передал его адвокату.

— Et là, — с трудом выговорила мадам Дельфина, — et là ouala sa moman. А вот ее мать.

Трое остальных собрались вокруг Жана Томпсона. Впечатление было сильное.

— Несомненно! — сказала мадам Томпсон.

Мадам Варийа посмотрела на нее удивленно.

— Достаточно взглянуть на эти лица, — сказала мадам Томпсон.

— Да, да! — возбужденно заговорила мадам Дельфина. — Стоит только взглянуть! Какое еще нужно доказательство? Я готова присягнуть! Но и так лучшего доказательства не нужно. Господи! И так все видно!