Обитатели дома напротив, трехэтажного и некогда весьма претенциозного, но утратившего в тяжелые времена почти все следы краски на входной двери, скажут вам:

— Да, там живут.

Вот и все сведения, какие вы, вероятно, получите — и не потому, что их не хотят дать, а просто никому не приходит в голову, что это вам интересно — пока, уже вслед вам, кто-нибудь не обронит с явным пренебрежением единственные, всеобъясняющие слова:

— Так — квартероны!

После, разговорившись, вам могут рассказать, как хорошо здесь было в прежние времена, когда дома обычно отстояли дальше друг от друга, а сад занимал всю площадь.

Шестьдесят и более лет назад здесь жила некая Дельфина. Карраз, или, как называли ее немногие знакомые, мадам Дельфина. Что дом принадлежал ей и был ей подарен покойным спутником ее лучших дней, было уже шестьдесят лет назад настолько признанным фактом, что не давало повода для сплетен. Жители квартала не указывали в числе местных достопримечательностей ни ее, ни ее дом. Ни один креол ни за что не догадается, что вам может быть интересно расспрашивать об удалившейся на покой креолке; и более всех удивилась бы этому сама робкая и пугливая мадам Дельфина.

Первая четверть нашего столетия была золотым веком касты свободных квартеронов Нового Орлеана. Квартероны предыдущих поколений, рожденные от веселых щеголей из французских колониальных войск, грубевших от соприкосновения с жизнью испано-американской границы, и наиболее пригожих, наименее негроидных девушек, отобранных из африканского живого товара и купленных прямо с корабля, с остатками перьев, раковин и медной проволоки в волосах, — эти поколения, где отцы еще носили боевые и дуэльные шрамы, а едва отпущенные на свободу матери — следы рабства, лишь отдаленно походили на великолепные экземпляры — результат выживания красивейших. Семьдесят пять лет шло очищение их от черного пигмента и создание совершенства, воплощенной красоты и грации. Не более походят на них в наше время и те gens de couleur,[58] каких можно видеть в квартале квартеронов; у этих сквозь пудру проступает на темных лбах клеймо Ихавода;[59] подтащив стулья к узким калиткам своих огорожденных садов, они пугливо глядят оттуда на вас, точно выводок желтых котят.

Но во второе и в третье десятилетия нашего века quadroones[60] (мы вынуждены приводить это слово в женском роде, потому что тогда это была каста женщин) блистали во всей своей красоте. Путешественники того времени не скупятся на похвалы их безупречным чертам лица и формам тела, разнообразию их типов — ибо среди них встречались даже блондинки арийского типа, — их обаятельным манерам, прелестной живости, тонкому остроумию, грациозности в танце, их скромности, а также вкусу и элегантности их нарядов. В лучшем, наиболее поэтическом смысле они были сиренами этого края, где словно «вечно сияло послеполуденное солнце», — кратким торжеством аркадской цивилизации[61] над христианской — столь прекрасными и соблазнительными, что им посвящали особые главы тогдашние писатели, в своей социальной философии более оригинальные, нежели точные.

Балы, которые давали для них мужчины sang — pur,[62] были тем, чем нынче является карнавал. Светские балы, даваемые в те же вечера, не выдерживали с ними соперничества. Высокие представители власти — власти города, штата и федерации, — армии, ученых профессий и клубов — словом, вся мужская часть белой аристократии, исключая духовных особ, — все были там. Билеты стоили дорого, чтобы не допускать низших слоев. Ни одному знатному путешественнику не давали пропустить такой бал. Королевы бала были прекрасны! С головы до ног окутанные в шелка, они к тому же были как-то трогательны, и в их очаровании было нечто родственное невинности.

Не будь вы чужестранцем, мадам Дельфина могла бы вам все об этом поведать; но едва ли обошлось бы без слез.

Впрочем, годы, о которых мы хотим рассказать (1821–1822), для нее были уже закатом, и ее мужа — назовем его так из уважения к ней — давно не было в живых. Он был американец, и если верить ей, благородной души и на редкость красивый; без этих сведений мы, конечно, можем и обойтись.

Дом ее уже тогда был постоянно заперт, и главным занятием и жизненной целью мадам Дельфины было, по-видимому, сидение взаперти. По словам соседей, это была прекрасная женщина, весьма достойная; и они были, кажется, ближе к истине, чем думали. Ее редко видели, разве что по дороге в церковь и из церкви; это была миниатюрная смуглая квартеронка с точеными чертами и усталым, кротким и задумчивым выражением лица, которое трудно описать; назовем его вдовьим.

Говоря о доме мадам Дельфины, следовало упомянуть о калитке, выходившей на Королевскую улицу. Сейчас ее нет, и уже тогда ею не пользовались; она была наглухо заперта на железный крюк, вбитый в столбик.

А это подводит наш рассказ к еще одному персонажу.

Это был человек, которому могло быть и тридцать, и сорок, и сорок пять; по лицу его нельзя было определить, где следы времени, а где — непогоды. Выражение этого лица было серьезным и спокойным, а вместе с тем — светлым; оно нравилось сразу и запоминалось навсегда, так же как его мягкие волосы и голубые глаза. Всего моложе он казался тем, кто пристальнее вглядывался в его лицо. Но, если и оставить в стороне вопрос о возрасте, это был человек странный, однако не той странностью, какую силился привить ему тот, кто его воспитал.

Воспитали его не родители. Он лишился обоих в раннем детстве и достался деду — жесткому старому вояке колониальной выучки, неустанной заботой которого было сделать «своего мальчика» самым свирепым из всех, кому надлежало занять в обществе высокое место, подобающее чистокровному французскому креолу, ведущему свой род от бога Марса.

— Запомни, мальчик, — это наставление он получал столь же регулярно, как утреннюю чашку черного кофе, — запомни, что никто в твоем роду не признавал никакого правительства и никакой веры.

Запомнить это ему следовало твердо, повторять приходилось неустанно, ибо еще на руках у няньки ребенок отличался выражением не столько даже кротости, сколько равной ко всем доброжелательности. Слуги в доме старика смеялись до слез, видя такой взгляд на младенческом лице. Суровый опекун взялся изменить это выражение; ему недоставало надменности; не было и бесшабашной удали; но, приложив старания, этого можно было добиться.

И действительно, когда Юрсен Леметр достиг двадцати одного года, старания деда, по-видимому, увенчались успехом. Он не стал груб и громогласен, каким почтенный воспитатель желал бы представить его обществу; но он был так же невозмутимо грозен, как хорошо нацеленное ружье, и старик с гордостью созерцал плоды своих трудов. Он воспитал в юноше презрение к любому пороку и любой добродетели, которые не содержали в себе самоутверждения. Для совершенства не хватало всего нескольких штрихов, но тут старик внезапно умер. Зато перед смертью он с гордостью убедился, что Юрсен стал любимым товарищем — и вполне им равным как надменностью, так и учтивостью, — двум изысканным джентльменам, известным в истории, — братьям Лафитт.[63]

Когда молодой Леметр достиг совершеннолетия (примерно в 1808–1812 годах), братья Лафитт имели всего лишь кузнечное дело, то есть были кузнецами, никогда не пачкавшими рук, состоятельными людьми, которые по своему положению стояли несколько выше духовенства и вращались в свете среди его автократов. Но это были люди больших возможностей, люди действия и больших замыслов, уже тогда совершенно не признававшие таможню. В те годы пышных карнавалов им давали бы титулы герцогов Малого Манчака и острова Баратария.