Мать и дочь еще больше наклонились вперед и снова обменялись судорожным рукопожатием. Глаза матери были полны слез.

— Знавал я когда-то человека, — продолжал маленький священник, взглянув в боковой притвор, где заметил сидевших рядом Эвариста и Жана, — которому с младенчества до возмужалости тщательно внушался лишь один принцип: вызов. Не справедливость, не праведность, даже не выгода, но вызов. Вызов Богу, вызов человеку, вызов природе и разуму. Вызов, вызов всему на свете.

— Сейчас он все скажет, — шепнул Эварист Жану.

— Человек этот, — продолжал отец Жером, — сделался контрабандистом, а потом пиратом в Мексиканском заливе. Господи, не возлагай грех этот на него одного! Но однажды случилось нечто странное. Командуя людьми, которых можно было держать в повиновении, только удерживая их на расстоянии, он оказался отрезанным от человеческого общества и общался лишь с морем и воздухом, бурей и тишью, дневным и ночным небом. Друзья мои, впервые в своей жизни он оказался в подлинно хорошем обществе.

Человек этот обладал большими способностями к бухгалтерии. Он вел счета и составлял отчеты. В правильно сведенном балансе для него была красота. Неправильный казался ему уродством. И нам ясно, что произошло. Созерцая еженощно великое, священное зрелище звездной бездны над ним и водной бездны внизу, он неизбежно должен был заключить, что Создатель этого величественного творения всему ведет счет; и однажды, словно дух, шествующий по водам, предстал перед ним безмолвный и страшный вопрос: «А что же на моем счету у Господа?» Ах, друзья, на этот вопрос в книге природы нет ответа.

Я сказал, что книга природы — тоже катехизис? Да. Но, ответив на первый вопрос словом «Бог», она дальше только задает их; и вот однажды человек этот отдал целый корабль, полный товара, за маленькую книжку, где на вопросы были и ответы. Да поможет ему Бог понять ее! И да поможет Бог вам, monsieur, и вам, madame, которые носите наряды, доставленные контрабандой, вместе со мной покаяться и воскликнуть, бия себя в грудь: «И мы, Господи, и мы там стояли и одобряли».

Отец Жером не собирался на этом кончать свою проповедь; но тут прямо напротив него и почти у дальней двери встал со своего места и пристально взглянул на него человек с добрым и серьезным выражением загорелого лица; и проповедь закончилась точно по приказу. Человек еще был в церкви, когда пели «Credo»;[71] но сразу после этого, когда отец Жером снова взглянул туда, место его было пусто.

Когда маленький священник, окончив свои труды и переодевшись, оставил собор позади и сворачивал на Королевскую улицу, две женщины замедлили шаг, чтобы он поравнялся с ними; и та, что была ближе, заговорила на креольском patois,[72] робко и торопливо:

— Доброго вам утра, отец Жером. Мы благодарим милостивого Господа за эту проповедь.

— Тогда и я тоже, — сказал маленький человек.

Женщины были те самые, кого он заметил во время проповеди. Младшая молча ему поклонилась; фигура ее была прелестна, но старания доброго отца Жерома что-то увидеть сквозь вуаль были тщетны. Он готовился пройти мимо, но та, что с ним заговорила, сказала:

— Я думала, вы живете на улице Урсулинок.

— Да, но сейчас я иду посетить больного.

Женщина смотрела на него и доверчиво и робко.

— Как хорошо быть настолько полезным, чтобы требоваться самому Господу Богу.

— Я не требуюсь Господу, чтобы ходить за его больными; но он дозволяет мне делать это, как вы позволяете маленькому сынишке приносить щепки на растопку. — Он мог бы добавить, что ему нравится это делать не меньше, чем ребенку.

Было ясно, что женщине надо что-то спросить, и она собирается с духом.

— У вас есть сынишка? — спросил священник.

— Нет, только дочь. — Она указала на стоявшую рядом девушку. Потом хотела еще что-то сказать и спросила, робея и волнуясь:

— Отец Жером, а как имя этого человека?

— Имя? — спросил священник. — Вы хотите знать его имя?

— Да, monsieur (она произносила miché). Уж очень хорошо вы о нем рассказали. — Ее спутница при этом отвернулась.

— Его называют, — сказал отец Жером, — то так, то этак. Некоторые считают, что это знаменитый Жан Лафитт. Слыхали о нем? А вы, значит, посещаете мою Церковь?

— Нет, miché, раньше нет, но теперь буду. А мое имя, — она немного запнулась, но ей явно было приятно выразить этим свое доверие, — …мое имя — мадам Дельфина, Дельфина Карраз.

Когда несколько дней спустя отец Жером вошел в свою гостиную, где, как ему сказали, ожидала посетительница, его улыбка и возглас выразили более приветливости, чем удивления.

— Мадам Дельфина!

Но удивлен он все же был, ибо не наступило еще следующее воскресенье, а худенькая фигурка, одиноко сидевшая в углу в своей черной, много раз стиранной одежде, была Дельфина Карраз; и она пришла к нему уже вторично. И это, как он ясно помнил, не считая ее появления на исповеди, где он сразу узнал ее по голосу.

Она встала, застенчиво протянула руку, не подымая глаз и запинаясь, начала говорить; судорожно сглотнула и снова начала, кротко и тихо, по временам подымая глаза; по лицу ее пробегали то тревога, то извиняющаяся улыбка. Она пыталась просить у него совета.

— Сядьте, — сказал он, и когда оба они уселись, она сказала, опустив глаза:

— Мне, верно, надо было сказать про это на исповеди, но…

— Ничего, мадам Дельфина. Вам, может быть, нужен не исповедник, а друг.

Она подняла глаза, блестящие от слез, и снова их опустила.

— Я… — она остановилась, — я поступала… — она опустила голову и уныло покачала ею, — очень дурно. — Слезы полились у нее из глаз, и она отвернулась.

Отец Жером молчал, и она снова к нему обернулась, явно желая продолжать.

— Это началось девятнадцать лет назад. — Глаза ее, снова поднявшись, опустились, лицо и шея залились румянцем, и она прошептала: — Я полюбила.

Больше она ничего не сказала, и отец Жером, помолчав, ответил:

— Так что же, мадам Дельфина, любить — это ведь право каждого. Я верю в любовь. Если ваша была чиста и законна, ваш ангел-хранитель, наверное, улыбался вам; а если нет, я не скажу, что вам совсем уж не за что отвечать; но думаю, что Господь сказал: «Она квартеронка; все ее женские права втоптаны в грязь, и все способствует ее греху — почти что понуждает к нему, — пусть же ляжет он на тех, кто этому причинен».

— Нет, нет! — поспешно сказала мадам Дельфина. — А то он ляжет на… — Она опустила глаза, закусила губы и стала нервно собирать на юбке мелкие складочки. — Он был добр ко мне, насколько позволял закон, нет, добрее, ведь он оставил мне имущество, а это законом недозволено. Он очень любил нашу маленькую дочь. Он написал своей матери и сестрам, во всем покаялся и просил взять ребенка и воспитать его. Я ее отослала к ним, когда он умер, а это случилось скоро, и шестнадцать лет не видела свое дитя. Но мы все время писали друг другу, и она меня любила. А потом… — Мадам Дельфина умолкла и только продолжала дрожащими пальцами собирать на юбке ненужные складочки.

— А потом ваше материнское сердце не выдержало, — сказал отец Жером.

Она кивнула.

— Его сестры вышли замуж, мать умерла; я увидела, что даже там ей ставят в укор ее рождение, а когда она попросила взять ее… — Она опять подняла полные слез глаза. — Знаю, это было дурно, но я сказала: приезжай.

Слезы капали сквозь ее пальцы на платье.

— Это она была с вами в прошлое воскресенье?

— Да.

— И вы теперь не знаете, что с нею делать?

— Ah! C'est ça oui! Да, да.

— Она похожа на вас, мадам Дельфина?

— Слава Богу, нет! Вы бы не поверили, что она моя дочь. Она белая, она красавица!

— Вы говорите: слава Богу, а ведь в этом главная ваша трудность, мадам Дельфина.

— Увы, да!

Отец Жером крепко оперся ладонями о колени, расставив локти, устремив взгляд в пол, и задумался.