— Разве он не оскорбил меня? — озабоченно спросил мужчина.

— Да что ты! Он же просто так сказал! Он не хотел обидеть!

— А точно он не оскорбил меня? — спросил мужчина необычайно взволнованно.

— Да точно, точно! Мы его знаем! Он хороший парень. Он просто так сказал.

— Ладно! — решительно произнес мужчина. — Тогда… я… извинюсь перед ним, ну!

Когда пришел официант, мужчина кое-как встал и, качаясь, выступил на середину кабинета.

— Девочки сказали, что ты… меня оскорбил! А я сказал — ложь! Я извиняюсь, ну!

— Ладно, — ответил официант.

Мужчина сел. Ему хотелось спать, но еще больше — все со всеми окончательно выяснить и уладить.

— Нелли, я же с тобой всегда по-честному, так, Нелли? Я тебе нравлюсь? Хороший я парень, а?

— Конечно! — ответила особа.

— Нелли, я же тебя люблю, ты же знаешь, а?

— Конечно! — небрежно ответила та.

В приступе пьяного обожания мужчина вынул из кармана два или три чека и положил их на стол перед пышной особой. При этом руки его дрожали, как у благоговейно вносящего дары священника.

— Нелли, ты же знаешь, я тебе все отдам, потому что… люблю, ну, люблю, Нелли… выпьем еще… хорошо веселимся… когда ко мне по-хорошему, я… Нелли, отлично… веселимся…

Вскоре он уснул, уронив опухшее лицо на грудь.

Женщины пили и смеялись, не обращая внимания на спящего в углу мужчину. В конце концов он накренился вперед и, мыча, повалился на пол.

Женщины взвизгнули от отвращения и подобрали юбки.

— Фу! — сердито вскричала одна и вскочила. — Пойдемте отсюда.

Независимая особа пышной наружности ушла последней, забрав чеки и затолкав их в глубокий косой карман. Мужчина громко захрапел — она обернулась, взглянула на него и засмеялась.

— Вот дурак-то! — сказала она и ушла.

Лампы коптили, и в кабинете зависло плотное облако, скрывая выход. Воздух был густо напитан до удушливости сильным запахом масла. Из опрокинутого стакана на прыщавую шею мужчины потихоньку капало вино.

В комнате за столом сидела женщина и ела, точно толстый монах на гравюре. Дверь распахнулась, и вошел грязный, небритый мужчина.

— Слушай, — сказал он, — Мэгги умерла.

— Чего? — с набитым ртом спросила женщина, жуя хлеб.

— Мэгги умерла, — повторил мужчина.

— Черта с два! — отозвалась женщина и продолжила трапезу.

Плакать она начала, допив кофе.

— Я ее помню вот такусенькой, когда ножки у ней были с твой большой палец, и она ходила в пинетках… — причитала женщина.

— Ну и что с того? — спросил мужчина.

— Я ее помню еще в пинетках… — плакала женщина.

В коридоре начали собираться соседи; они заглядывали в комнату и смотрели на женщину так, как смотрят на бьющуюся в агонии собаку. Вошло несколько женщин, и все запричитали вместе. Под их заботливыми руками комната приобрела тот пугающий чистотой и порядком вид, с которым обычно встречают смерть.

Внезапно дверь распахнулась, и в комнату, протягивая руки, вбежала женщина в черном платье.

— Бедная, бедная Мэри! — вскричала она и бережно обняла рыдающую мать. — О, какое ужасное несчастье! — продолжала она. Лексикон ее был заимствован из миссионерских проповедей. — Бедная моя Мэри! Всем сердцем я тебе сочувствую! О, какое ужасное несчастье — иметь непослушное дитя. — Ее по-матерински доброе лицо было мокро от слез. Она вся дрожала от нетерпения выразить сочувствие.

Плакальщица сидела, опустив голову и тяжело раскачиваясь из стороны в сторону. Она причитала высоким, надтреснутым голосом, точно кто-то играл погребальную песнь на одинокой свирели.

— Мисс Смит, я ее помню вот такой, когда она ходила в пинетках, и ножки у ней были с ваш большой палец, и она еще ходила в пинетках… — голосила женщина, закатив глаза, из которых так и лились слезы.

— О, бедная моя Мэри! — всхлипывала женщина в траурном платье. Сочувственно рыдая басом, она опустилась на колени возле стула плакальщицы и обняла ее. Остальные принялись причитать — каждая на свой лад.

— Мэри, нет больше твоего несчастного, сбившегося с пути дитяти, и может, так оно и лучше… Ведь теперь ты простишь ее, Мэри, дорогая? Ведь теперь ты простишь свое непокорное дитя? Простишь свою неблагодарную, дурную дочь? Ибо теперь она там, где все ее ужасные грехи предстанут перед судом…

Женщина в черном подняла голову и сделала паузу. В окно неумолимо проникал солнечный свет, сообщая убогим краскам комнаты безобразную веселость. Кое-кто из зрительниц всхлипывал, а одна плакала в голос.

Плакальщица встала и ушла в другую комнату. Через минуту она вернулась, держа на ладони крошечные выцветшие пинетки.

— Я ее помню вот такой, когда она в них ходила! — заплакала она, и женщины зарыдали пуще прежнего, точно их всех вдруг пронзила острая боль. Плакальщица повернулась к грязному, небритому мужчине:

— Джимми, мальчик мой, привези сестру, и мы обуем ее в эти пинетки!

— Они же ей теперь не налезут, дура, — ответил мужчина.

— Кому сказано — привези! — взвизгнула женщина, яростно наступая на Джимми.

Мужчина хмуро выругался, отошел в угол и начал медленно надевать пальто. Затем взял шляпу и нехотя вышел.

Женщина в трауре выступила вперед и вновь начала умолять:

— Ты простишь ее, Мэри? Ты простишь свое бедное, грешное дитя? Ее жизнь была проклятием, и ее дни были черны. Ведь ты простишь свою грешную дочь? Теперь она там, где все ее грехи предстанут перед судом…

— Она там, где ее грехи предстанут перед судом! — вскричали остальные женщины, точно хор на похоронах.

— Господь дал, Господь и взял, — сказала женщина в черном, подняв глаза к солнечным лучам.

— Господь дал, Господь и взял, — эхом откликнулись остальные.

— Ты простишь ее, Мэри? — молила женщина в черном.

Плакальщица попыталась что-то сказать, но голос изменил ей. Ее огромные плечи ходили ходуном, она была вне себя от горя. По щекам катились жгучие слезы. Наконец она обрела голос и закричала, как от боли:

— Да! Я прощаю ее! Прощаю!

Было что-то необыкновенно привлекательное в этом маленьком приморском поселке, что выделяло его среди других таких же на атлантическом побережье штата Мэн. Быть может, весь секрет его обаяния заключался в том, что это были уже знакомые места; быть может, именно поэтому взгляд мой с таким интересом обращался к прибрежным скалам, и темным лесам, и десятку домиков, прилепившихся на уступах берега вокруг пристани и словно накрепко пригвожденных к месту деревьями. Все эти домики были обращены фасадом к морю; все они как будто красовались и охорашивались посреди своих крохотных, нарочито веселых и цветущих садиков; у каждого в высокой крыше имелось слуховое оконце с мелким переплетом, которое, словно лукавый глазок, поглядывало либо на гавань и далекий горизонт, либо, если оно было обращено к северу, на уходящую вдаль линию берега и встающие за нею темные массивы пихт и елей. Хорошо узнать такой поселок и его окрестности, это почти то же, что подружиться с человеком. Влюбиться в него можно с первого взгляда и навсегда, но для того, чтобы завязалась настоящая дружба, нужно время — иногда целая жизнь.