— Когда?.. Почему?.. Объясните!.. Перечислите!.. Сообщите!..

Чувствуя себя полностью растоптанным свалившейся неведомо откуда напастью, Петр Андреевич вскакивает на ноги, инстинктивно хватаясь рукой за эфес шашки, но с изумлением и ужасом видит, что вместо доброго стального клинка у старомодного, но верного оружия — погнутая алюминиевая вилка без одного зубца с насаженной на нее полуразварившейся-полупригоревшей картофелиной.

Разнообразнейшие и все более устрашающие монстры-экзаменаторы уже лезут через стол, протягивая к горлу графа, словно в кинематографических «жутиках» Ханжонкова, трупно-зеленые когтистые лапы...

— Тихо! — Главный экзаменатор, до этого момента невозмутимо сидевший на своем месте, призывая к тишине, сначала стучит по столу кулаком, а затем выхваченным откуда-то ржавым молотком, закрепленным на рукоятке полувыпавшим гвоздем, по звонкой, как медные литавры, лысине крысоподобного субъекта, обзаведшегося уже острыми волосатыми ушками и парой длинных желтоватых зубов, высовывающихся из-под верхней губы, самозабвенно вопящего что-то, не обращая никакого внимания на удары, о Первом съезде российских социал-демократов...

— С прискорбием вынужден заметить, ваше сиятельство, что знания ваши по программе краткого курса истории СССР, увы, оставляют желать лучшего... — Неуловимо изменившийся и теперь напоминающий кого-то очень-очень знакомого, инквизитор с деланным сочувствием разводит руками, хотя в крохотных его глазках, еще более уменьшенных мощными стеклами пенсне, светится садистское торжество. — Засим прошу...

Рука его указывает на левый край уходящего в бесконечность стола, где внезапно похолодевший ротмистр видит возвышающуюся во всем своем отвратительном совершенстве гильотину.

— Я... вы... вы не смеете... — лепечет в растерянности он, но сотни цепких рук подхватывают его и силком ставят на полированную поверхность стола, превратившегося вдруг в помост.

— Будьте мужественны, граф! — с ерническим пафосом провозглашает главный экзекутор, уже в алом балахоне палача возвышающийся, скрестив руки на груди, над морем ликующих голов около проклятого изобретения парижского врача. Что-то ужасно знакомое в этой белозубой улыбке, в этих чертах лица...

Скользя непослушными ногами на полированных досках, но высоко, насколько это возможно, вздернув голову, ротмистр, решивший, подобно сотням тысяч казненных аристократов и просто честных людей, не терять лица до самого кровавого финала, шагает к орудию смерти, но умереть героем ему все-таки не суждено...

Чьи-то бесцеремонные руки хватают его, скручивают руки и ноги и швыряют под сверкающий в недосягаемой высоте нож. Еще мгновение, и... Ш-ш-ш-ш-шх... Холодное лезвие «бритвы революции» касается шеи, и последнее в своей жизни, что слышит Петр Андреевич, весь холодея, — издевательский хохот палача, вдруг в последний момент узнанного, под рев толпы, скандирующей так, что содрогается помост:

— Смерть дворянам! Смерть царям! Смерть России!!!

— А-а-а! — выпал в действительность с придушенным воплем ротмистр, уже ощущающий, что голова все-таки осталась на своем, Богом предназначенном ей месте, и понимающий с огромным облегчением, что пережитый фантасмагорический кошмар — всего лишь сон.

Утро встретило графа морозной свежестью окружающей атмосферы, вкусом какой-то химической гадости наподобие ацетона во рту, какой-то непрекращающейся вибрацией и дикой головной болью, заставлявшей вспомнить излюбленную пытку испанских инквизиторов — воздействие на голову еретика напрерывно капающей воды... В довершение всего ногами ротмистр вообще не мог пошевелить! Связан? Нет, руки вроде бы действуют исправно, и верный «вальтер», слава богу, на своем месте в кобуре под мышкой. В чем же дело?

С мученическим стоном, опасаясь ненароком расплескать содержимое черепной коробки, представлявшееся в воображении, еще находящемся во власти ночного кошмара, чем-то вроде холодца, перемешанного со всевозможными иголками, гвоздями и прочими острыми предметами, Петр Андреевич скинул с лица какую-то тряпку, действительно мерзко вонявшую крысами, и на несколько миллиметров приподнял голову со свернутого в рулон бронежилета, дабы визуально оценить состояние своей нижней части, ожидая, впрочем, самого худшего...

На какой-то старой кошме, заменявшей ротмистру одеяло, в ногах уютно устроился, свернувшись в огромный шерстяной клубок, безмятежно спящий Шаляпин, вчера столь радушно угощенный сметанкой. Только сейчас граф осознал причину мощной вибрации, исходящей от живого мотора и ранее ошибочно отождествляемой с галлюцинациями похмельного сознания.

Сгонять так уютно устроившееся животное казалось настоящим кощунством, поэтому Чебриков облегченно откинулся на свою импровизированную подушку, уже не сопротивляясь объятиям Морфея, тоже, вероятно, страдающего абстиненцией, поэтому к сантиментам склонного меньше всего.

Повторное всплытие из бездны, на сей раз без всяких шизофренических сновидений, было вызвано реальным до жути ощущением, что по груди и животу ходит кто-то довольно тяжеловесный, а затем лицо что-то защекотало.

Ротмистр распахнул глаза и вместо справляющих Масленицу зеленых чертей прямо перед носом увидел серьезную физиономию Шаляпина, видимо пытающегося сообщить хозяину жилища что-то важное. Его огромные бисмарковские усищи и щекотали нос и губы Чебрикова, заставляя одной силой воли пересиливать чихательный позыв. Завидев, что человек открыл глаза, кот молчком разинул свою внушающую невольное уважение пасть, будто поприветствовав его (он, видимо, вообще избегал напрягать голосовые связки во всех случаях, не касающихся вокала напрямую), и, взмахнув пушистым хвостом, тяжело спрыгнул на пол. Петру Андреевичу не оставалось ничего иного, как последовать его примеру.

— Доброе утро, Николай Ильич! — По наглым глазкам Лукиченко на улыбающейся (так и подмывает сказать «лыбящейся») физиономии не понять, то ли действительно он желает начальнику доброго утра, то ли издевается. Судя по настенным часам, истекал третий час дня.

Николай решил отложить выяснение этого насущного вопроса на неопределенное будущее:

— И ты будь здоров, Виталий.

Обычный, рутинный до предела день неспешно приближался к своему завершению. Рапорт внезапно не понадобился, так как дело по неудачно накрытому логову наркоторговцев вместе с двумя имеющимися в деле жмуриками благополучно забирали в область смежники. Следовательно, можно было считать, что из-под опасно прошелестевшего перед самым носом тележного колеса собака по фамилии Александров вывернулась удачно — не пришлось бежать куда глаза глядят и пищать по дороге.

Теперь главным направлением удара стал «мочила хулиганов», как его уже окрестили падкие на прозвища оперативники, шутившие по этому поводу (черный, надо сказать, юморок!), что если в скором времени загадочный мясник не перережет всю хоревскую шпану, то она сама переквалифицируется в тимуровцев и шахматистов-любителей из опасения попасть под его острый ножичек нулевого размерчика.

Собственно говоря, в данной шутке была доля не только шутки, но и правды: обычно вызывающе наглая городская дворовая бражка мигом попряталась по глухим углам и, хотелось думать, надолго. Даже дружков-знакомых приятелей, которых обычно можно было искать неделями, непременно удавалось найти если и не дома или по месту учебы, то уж в давно и хорошо знакомых милиционерам местах. По городу из уст в уста передавались мутные байки насчет не то пострадавшего когда-то от хулиганов парня, поклявшегося страшной клятвой отомстить, отслужившего в Афгане, нахватавшегося там приемчиков, и наконец вернувшегося, чтобы воплотить в жизнь задуманное, не то какого-то спятившего мента, разъезжающего по стране, чтобы карать недрогнувшей рукой подобные шайки. Истины, конечно, в этих образчиках устного народного творчества не было ни на грош, но свою положительную роль они все-таки сыграли...