Перестрелка оборвалась внезапно, как и началась, и после грохота выстрелов, усиливающегося в гулком подземелье, показалось, что уши заткнули ватой. Владимир полежал еще немного, с тревогой прислушиваясь к сдерживаемым стонам позади, заглушающим стук капель, и попутно перезаряжая пистолет.
— Ну как вы там? — осведомился он у «надежного тыла», где, чертыхаясь, кто-то чиркал отсыревшими спичками, которые почти тут же гасли.
— Нормально, ваше благородие. Только Павлухина вот немного зацепило…
— Жить будет?
— Да ерунда, в мякоть.
— Фонарь цел?
— Никак нет, ваше благородие. Вдребезги.
Чертыхнувшись, Владимир вынул из кармана зажигалку и, подняв как можно выше, чиркнул. Дрожащий язычок пламени, конечно, был плохим заменителем фонаря, но продвигаться вперед позволял, да и заодно позволил выяснить, что у противника уже нет никакого желания стрелять. Одно из двух: либо закончились патроны, либо…
Верным оказались оба предположения: в тупике, которым заканчивался последний, прямой участок тоннеля, Бекбулатов наткнулся на Расхвалова, сидящего, вернее полулежащего, привалившись спиной к красной металлической двери. Возле безвольно свисавшей правой руки валялся большой пистолет, судя по застывшему в крайнем положении затвору, с опустошенной обоймой.
Насколько Владимир понимал в медицине, бурный жизненный путь Лохматого вплотную подошел к своему завершению. Балахон на груди «пастыря» был темным от крови, а дыхание — едва слышным, хриплым и прерывистым. Когда штаб-ротмистр, опустившись на колени, осторожно коснулся пальцами шеи раненого, пытаясь нащупать артерию, глаза того медленно открылись, но в них уже не было привычной сумасшедшинки. Видимо, Фрол Александрович видел уже то, что недоступно взгляду живых…
— Где Колун, господин Расхвалов? — плюнув на христианское милосердие, решился Бекбулатов на последнюю попытку.
Губы умирающего шевельнулись, и штаб-ротмистр нагнулся, чтобы расслышать тихие, как шелест, слова:
— Дверь…
— Что дверь?
— Закрылась… Обидно… Бо…
Тело Расхвалова судорожно дернулось, изо рта обильно хлынула темная, поблескивающая в неровном свете зажигалки жидкость, и он обмяк.
Бекбулатов осторожно прикрыл ему глаза, погасил раскалившуюся зажигалку, поднялся на ноги и, отряхнув перепачканные глиной и кровью ладони, размашисто перекрестился. Вот и еще один человек встал в длинную очередь в загробный мир, составленную из «клиентов» штаб-ротмистра. Где-то в глубине души Владимиру стало даже жаль этого никчемного и нелепого человека, растратившего свою жизнь впустую.
Из глубины тоннеля показались мечущиеся по стенам лучи фонарей: видимо, приближались привлеченные выстрелами полицейские, оставленные Владимиром у запертой двери.
Осторожно, будто это могло его потревожить, штаб-ротмистр отодвинул еще теплое и податливое тело Расхвалова в сторону, взялся рукой за холодную осклизлую ручку и без особенной надежды потянул на себя дверь, которая, по словам покойного, «закрылась». Однако тяжелая, сваренная из толстого стального листа и заботливо выкрашенная суриком для защиты от вечной сырости дверь распахнулась неожиданно легко. Владимир ожидал увидеть все что угодно, кроме того, что там оказалось.
За дверью не было ничего, кроме глиняной стены с потеками плесени, испещренной следами ладоней и кулаков. Видимо, загнанный в тупик «пастырь» в исступлении отчаяния бил в равнодушную толщу глины, толкал ее и даже царапал ногтями, неизвестно на что надеясь.
О том, что это действительно земляная толща, а не, скажем, искусно замаскированный проход, Владимир убедился сам, ударив в стену кулаком. Судя по звуку, под рукой был ничем не потревоженный монолит…
* * *
… Видение длилось какую-то долю секунды, но Владимиру внезапно стало худо, будто он на самом деле только что глотнул спертого гнилого воздуха подземелья, отравленного к тому же пороховой гарью и приторным запахом крови…
— Ihnen ist, Негг der Reisende schlecht? (Вам плохо, господин путешественник? (Нем.))
Сипловатый голос возницы вывел Бекбулатов из прострации. Что, проняло тебя все же, старый таракан?
— Nichts furchtbar, ist auf die Sekunde einfach wurde der Kopf gedreht. (Ничего страшного, просто на секунду закружилась голова (нем.)).
— O-oh, Wahrscheinlich, es vom UberschuB der reinen Luft, Herr der Reisende.( О-о, вероятно, это от избытка чистого воздуха, господин путешественник (нем.)).
— Ja, ja… — рассеянно подхватил Владимир и добавил, внезапно для самого себя по-русски, глядя прямо в выцветшие стариковские глаза: — Тебе-то какая разница, старая ты перечница? Все равно нет тут никакого Хоревска и оставаться мне здешним жителем до самой…
И сам изумился, увидев, как выпучились под меховой шапкой глаза возницы, как налилось кровью худое морщинистое лицо, как мучительно задергалась щека.
— Eh, eh, ist es nicht notwendig so aufregen sich!.. — (Э, э, не надо так волноваться!.. (Нем.)) закричал он, вскакивая со своего места, чтобы придержать разволновавшегося проводника за плечи. — Загнешься еще, не дай бог, старый, греха потом…
— Откуда ты знаешь про Хоревск?.. — натужно выдавил из себя старик, с трудом глотая воздух. — Кто ты такой и откуда здесь взялся?..
17
— Не узнаете, господин полковник?
Мужской голос в трубке был смутно знаком, но чтобы так сразу…
— Что-то не признаю, извините…
Незнакомец фыркнул прямо в микрофон:
— Ну конечно… Пока был ротмистром да графом, так признавал, а как по всем статьям повысился: увы… «Не признаю, извините»… Не припомните, ваша светлость, как в прошлом годе мы с вами в «Купце» славненько кутнули, а потом продолжили, да по цыганам… Не знаю, как ты, Сашка, а я да-а-авненько так не надирался…
Стоп! Ладыженский? Конечно, он! Такому не драгуном быть, а гусаром. Гуляка и гаер, за непотребства не раз разжалованный и заслуживший обратно свои звездочки, чтобы тут же их снова потерять… Да-а, когда-то они были очень близко знакомы, даже дружны… Но тому уже лет пять, как не доводилось с Кириллом и рюмки опрокинуть в одной компании, не то чтобы кутить с цыганами. Неужели близняшка-проказник на него где-то напоролся, на свою голову?
— Кстати, за мной должок, господин полковник! Я ведь тогда уже не первый день колобродил, шуршики, как понимаешь, фью-фью-у… И жалованье свое, и матушкой присланные денежки, и из штафирок этих приблудных вытрясенное потом и кровью — все на ветер пустил… А тут ты со своим толстым лопатником! Как было не отщипнуть у старого друга толику «обеспеченных всем достоянием»? Тем более на общее дело… Но, Сан Палыч, вы же знаете: офицерский долг, пусть даже не карточный, — долг чести! Так что извольте получить-с…
— Чего ты городишь, Кирилл? Какой долг? Я и забыл давно…
— Никак нет-с, — настырно басил в трубку Ладыженский, причем явно чувствовалось, что уже, несмотря на ранний час, пребывает слегка подшофе. — Если я не возвращу вам, ваша светлость, ваши деньги, то не буду себя уважать. Занимал-то я у ротмистра, сиречь у ровни, а теперь мой кредитор уже полковник, да не простой, а лейб-гвардии, что по табели о рангах соответствует генерал-лейтенанту от кавалерии. А вам известно, сударь, что у вышестоящих я не одалживаюсь. Ни-ког-да-с! Принцип-с!..
«Черт с ним! — ругнулся про себя Александр. — Еще на дуэль нарвешься с этим забиякой… Благо бы хоть по поводу, а то так — безделица, да еще со старым знакомцем, если не сказать большего…»
— Ладно, ладно, Кирилл! — сказал он в трубку вслух. — Где и когда?
«В конце концов, Кирилл Ладыженский человек прямой и открытый, в общении не лишенный приятности: остер умом и на язык, достаточно умен… Чего же это я, в самом деле, нос ворочу? Возгордился, что ли?..»
— А достославный «Купец» вам что — уже не подходит по статусу? В «Петре Великом» предпочитаете-с?.. Ну, зараза…
— Согласен. Как раньше, в шесть?
Гусарствующий драгун снова смешливо хрюкнул в трубку:
