— Не поминай лихом, старшина! — выпалил он, отдуваясь.

— И ты, ракетчик, не держи зла, — рассмеялся князь, перегибаясь с седла, чтобы обнять на прощание «подручного», и протягивая ему тетрадку, исписанную долгими зимними вечерами. — Я тут тебе написал кое-что… Конечно, я не специалист в этой области, но общие принципы ты, думаю, поймешь. Еще на Луну полетишь на своих снарядах! Только не сбивай больше никого себе на голову…

Когда Королев оторвал глаза от неровно исписанных страничек, которые казались ему божественным откровением, путники уже были далеко.

Счастливый казак долго еще махал им вслед, провожая взглядом две удалявшиеся фигуры…

День выдался не по-апрельски неуютным, редкостно холодным и промозглым даже для петербургской весны, и так не слишком-то теплой. По серому, как грязная пехотная шинель, низкому небу проносились растрепанные клочья облаков, казалось едва не касавшиеся Петропавловского шпиля. Время от времени начинал сыпать мелкий, как манная крупа, снежок, сужающий поле зрения до нескольких десятков метров.

Александр бросил взгляд на сине-красные ряды своих улан, замыкавших полукаре войск, выстроившихся по периметру невеликой размерами новорожденной площади Александра IV, и испытал отеческое удовлетворение. Слава богу, ветер дул в спины неподвижно сидящим в седлах кавалеристам, а не сек колючей крупой щеки, как преображенцам и стрелкам Гвардейского экипажа, шеренги которых образовывали ножки огромной буквы «П», замыкавшей внутри себя бесформенную громаду памятника, скрытую до срока от глаз полощущейся под яростными порывами ветра парусиной. Самому ему, увы, ветер швырял полные пригоршни колючих снежинок прямо в физиономию, равно как стоявшим рядом с ним командиру Гвардейского Флотского экипажа барону Федору Георгиевичу Толлю — правнуку того самого, прославленного, исполняющему обязанности командира Преображенского полка лейб-гвардии полковнику князю Леониду Михайловичу Горчакову и еще нескольким сотням приглашенных, как значилось в официальном релизе, «членов Государственного совета, Государственной думы, сенаторов, генералов и адмиралов, фрейлин и статс-дам, губернских и уездных предводителей и представителей дворянства, петербургских, губернских и земских властей, выборных представителей сословий и общественных организаций, депутаций от учебных заведений и прочая».

Чего, однако, жаловаться: на пару шагов впереди стоял, заложив руки в белоснежных перчатках за спину, сам государь в шинели Преображенского полка, шефом и полковником которого по вековой традиции являлся, тоже не пряча лицо от снега и пронизывающих порывов ветра.

«Слава Всевышнему, государыня с цесаревичем не присутствуют при церемонии, — подумал Бежецкий, незаметно перенося вес тела с уставшей на другую ногу. Ему, конечно, еще со времен службы во дворце, да и по циркулировавшим вокруг свершающегося теперь события сплетням, было известно о прохладном отношении к затее мужа Елизаветы Федоровны, воспользовавшейся сейчас недомоганием сына, чтобы манкировать своим и его участием. — Холодрыга-то прямо-таки февральская! И это после теплой Пасхальной недели!»

Памятник отцу Николая II императору Александру IV, скрывавшийся сейчас под серой тканью чехла, творение еще недавно никому не известного скульптора Левона Тер-Оганесяна, теперь очень модного и всеми уважаемого, был воздвигнут в центре Ватного острова (спешно переименованного в Александровский), лежащего у правого берега Малой Невы между Тучковым и Биржевым мостами.

Ватный остров был избран покойным Александром IV, большим оригиналом и героем множества анекдотов, в качестве своей резиденции. Подобно пращуру своему Павлу Петровичу, Александр Петрович Зимний дворец не любил (как в конце концов оказалось — небезосновательно) и предпочитал проводить время в Царском Селе. В 1989 году, вероятно вдохновленный живучей легендой о «дворце Бирона», он задумал отстроить на небольшом острове, отделенном от Петровского протокой, новый дворец, целиком и полностью отвечавший его своеобразным представлениям о безопасности, повелев снести старинные, осьмнадцатого столетия еще складские здания и спиртоочистительный завод (из-за чего Александр Благословенный, как известно любивший и умевший выпить, конечно, испытывал необычайные муки совести), но не успел…

Заваленный строительным мусором неопрятный островок торчал почти десять лет как бельмо на глазу у всего города, служа немым напоминанием о кратковременном и нелепом правлении царя-бретера и вызывая никому не нужные вопросы у иностранцев, пока его величество не решил (или ему подсказали), что пришло время увековечить память беспутного батюшки.

Был объявлен всеимперский конкурс на лучший проект памятника, выигранный, как уже упоминалось выше, безвестным Тер-Оганесяном, оттеснившим, вопреки ожиданиям, на задний план таких прославленных мастеров резца и кисти, как Солодовский, Бернье-Леруаяль и Никодимов. Злые языки, включая покойного друга Бежецкого Матвея Владовского, утверждали о далеко не шапочном знакомстве скульптора с неким лицом из ближайшего окружения и неких «обстоятельствах»… Но памятник и в самом деле был оригинален — не конный и не пеший: поднявшийся на дыбы могучий конь, олицетворяющий, как значилось в пояснительных документах к проекту, «Великую Россию», едва удерживаемый за узду скромным на его фоне императором. То, что конь удался уроженцу Кавказа гораздо лучше самого «виновника торжества», да и композиция смахивала на знаменитых клодтовских коней, после Высочайшего одобрения не интересовало никого. Мусор и все следы неудавшегося строения были ударными темпами убраны, сам остров окультурен, соединен с «большой землей» несколькими горбатыми мостиками, стилизованными под старину и украшенными фонарями, и превращен в парк, в центре которого на миниатюрной площади и разместили монумент…

Александра вывело из задумчивости появление ветхого старичка в развевающемся по ветру церковном облачении, напяленном, судя по общей бочкообразности фигуры, на теплую душегрейку (и не одну!), влекомого под руки к подножию рвущейся с пьедестала тряпичной громады двумя служками в черных рясах.

Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Антоний начал дрожащим голосом торжественный молебен, и все присутствующие, за исключением замерших в почетном карауле войск, опустились на колени…

Молебствие изрядно затянулось, и замерзший Бежецкий, тоскливо думающий о частенько в последнее время дающих о себе знать почках — привете из разгульной и удалой юности, не раз уже слышал за спиной недовольный шепоток того или иного менее терпеливого, чем он, гостя. Однако государь, подавая пример подданным, был неподвижен, и оставалось только ждать…

Наконец сопровождаемый сдержанным одобрительным гулом из задних рядов митрополит троекратно провозгласил вечную память, и император, а за ним и все остальные, поднялись с колен.

— На караул! — скомандовал Николай Александрович, и его звонкий голос далеко разнесся вокруг, отлично слышимый даже без многочисленных репродукторов.

По черно-сине-красно-зеленым шеренгам пронесся слитный металлический лязг, и под тусклым петербургским небом слаженно сверкнули ровные, будто отбитые бечевкой, ряды штыков и сабельных клинков. Александру показалось, что его уланы взяли «на караул» заметно четче преображенцев и флотских.

«Молодцы! — довольно подумал Бежецкий, как и любой командир, гордящийся выучкой своих подопечных. — Не зря я их гонял!»

Глаза сами собой отыскали в строю бледного от волнения Петеньку Трубецкого, замершего на правом фланге своего взвода.

Перекрывая все звуки, грохнул орудийный залп с Екатерининского равелина Петропавловской крепости и, словно отвечая ему, с военных кораблей, замерших на Неве. Еще и еще, еще и еще… Когда, оглушив всех собравшихся, отгремел последний залп салюта, медью грянул «Преображенский марш» в исполнении замерзшего в ожидании оркестра, а с первыми его тактами дрогнуло и поползло вниз бесформенное серое покрывало, открывая взгляду собравшихся то, ради чего они здесь собрались…