— Срубить бы надо давным-давно — яблок-то не дает почитай лет полета, кабы не боле, да рука не поднимается на старушку, — неторопливо вел повествование дед Димитрий, разливая уже по второй. — Я, было, когда с Азиатской кампании вернулся... Дай бог памяти, в каком году это было... В сорок... Точно! В сорок третьем это было. Или в сорок втором? Нет, в сорок третьем, тогда еще Дениска, последыш мой, народился. О чем бишь я?..

— О яблоне, — подсказал Жорка, нанизывая на вилку с литым массивным черенком сразу два соленых рыжика.

— Точно! О ней, родимой. Дед мой тогда еще жив был — у нас в роду все до-о-олгонько живут, — запретил наотрез рубить, и все тут! Схоронишь меня, говорит, тогда руби. Так и растет, сердешная...

Неторопливый говорок деда журчал словно лесной ручей, навевая сон.

По словам старшего Савиных, ротмистр поднялся ни свет ни заря и, тщательно наведя лоск на свое обмундирование, отбыл в сопровождении Степана верхами в станицу, докладывать по начальству. Раньше вечера его дед не ждал.

Остальные отпрыски древа Савиных так же на заре отправились отрабатывать свой дневной урок, без всяких скидок на принятое вчера, причем за себя и за того парня по имени Степан, который, гордый оказанным доверием, ускакал с важным гостем. Бабы, забрав с собой Валю, отправились в лес по своим бабьим делам, а где обретается блудный Шаляпин, дед не мог даже предположить.

— А сколько вам лет, дедушка? — подвыпивший Жорка приставал почти к такому же «по консистенции» старику с разными умными вопросами.

— Да уж, сынок, последний десяток идет!

— Как это?

— Да по пачпорту девяносто три года мне стукнуло по весне. Значит, и десяток мой — последний.

— А что, в вашем роду никто дольше ста лет не жил?

— Как не жил? Дед мой, Николай, тезка друга твово, Иваныч, сто три года протянул, прадед — Иван Афанасьич — аж сто десять...

— А отец?

— А отцу не подвезло, милай: во Вторую Британскую его и убило за морем-окияном. Так там и схоронили. Я уж на действительной был, так маманя сказывала: прислали бумагу казенную, мол, пал ваш муж смертью героя за Веру, Царя и Отечество под городом Ванкувером, прости меня Господи, озорное слово-то! Я-то бумагу ту и не видел — сгорело все на пожаре.

Николай прикрыл глаза под мерный стариковский говорок. Перед глазами словно кадры кинохроники замелькало ржавое болото, поросшее осокой, напоминающей колючую проволоку, унылое серое небо, раскинувшееся над ним, бесшумные и стремительные шеи неведомых монстров, извивающиеся словно смерчи над грозовым морем...

— Кажись, скачет кто-то!

Дед Димитрий, вытянув морщинистую шею, из-под ладони вглядывался куда-то в даль...

— Петр Андреевич! Объясните, пожалуйста, эту спешку!

Путешественники снова торопливо собирались в дорогу, упаковывая в вещмешки привезенное ротмистром. В одинаковых черных комбинезонах, тоже привезенных Чебриковым, компания напоминала отряд ниндзя, занятый авральными погрузочно-разгрузочными работами. Хозяева помогали чем могли, теряясь в догадках, чем вызвана такая разительная перемена планов постояльцев.

Лишь выступив в сопровождении верховых Савиных, везших на крупах коней часть багажа, в путь, граф, улучив момент, отвел недоумевающего Александрова в сторонку и прошептал на ухо:

— Это не мой мир. Похож, словно близнец, но не мой. Совершенно точно не мой...

— Надо же — совершенный близнец моей родины! — Чебриков не уставал удивляться сходству здешнего Хоревска с тем, которому он был обязан тем, что покинул свой мир.

Путники расположились на опушке леса неподалеку от окраины города и, тщательно замаскировав лагерь, принялись ожидать наступления ночи. Валя тут же улеглась спать. (прошлая ночь, проведенная в пути, не очень-то пошла на пользу ее организму, измотанному недавней болезнью), а Жорка мужественно вызвался охранять ее и заодно караулить Кавардовского, похоже воспринявшего лишнюю стоянку как приятную отсрочку на своем триумфальном пути к виселице. Николай со своей стороны позаботился о том, чтобы преступнику было как можно удобнее лежать. Такой приступ благородства был вызван тем обстоятельством, что, по словам Конькевича, не кто иной, как Князь в недоброй памяти заварушке на болотах толкнул милиционера плечом в спину в том самый момент, когда зубищи болотного «плезиозавра» готовы были сомкнуться на его шее. Как ни крути, а этот толчок, хотя и приложил изрядно головой об угол волокуши, спас Александрову жизнь, и оставаться неблагодарной скотиной даже перед кровавым убийцей он не желал. Хотя и ответной благодарности не ждал: развяжи головорез каким-либо образом хитрые узлы, которыми его повязал ротмистр, — вряд ли он отказался бы от заманчивой возможности разделаться со всеми спутниками, возможно не исключая и кота...

Убедившись, что все в порядке и безопасности лагеря ничего не угрожает, коллеги направились на рекогносцировку в город, где ротмистр надеялся снять на один-два дня квартирку или номер в «меблирашках» господина Чавычина, располагавшихся, насколько он помнил, на Плевненской. Замаскироваться под местных жителей удалось легко благодаря конспиративным навыкам Чебрикова и его знанию местных мод и обычаев. Да и кое-что из небогатого, скажем, «заимочного» гардероба Савиных, приобретенного у прижимистых станичников по ценам, заставлявшим ротмистра только кряхтеть и крутить головой (достаточно сказать, что радушный вечерний прием был окуплен сторицей), позволило путешественникам выглядеть словно настоящие хоревцы.

Николаю, ступившему впервые на улицы такого знакомого и одновременно чужого города, только усилием воли удавалось подавлять в себе желание непрестанно крутить головой, дивясь метаморфозам родного Хоревска, преобразившегося в какой-то гоголевско-чеховский уездный городок. Ротмистру приходилось то и дело украдкой дергать его за рукав или шипеть что-то нечленораздельное сквозь зубы, сохраняя при этом на лице вполне светскую мину.

Да и как было не удивиться шнырявшим туда-сюда разноцветным автомобилям самых разнообразных марок, ничем не напоминавшим примелькавшиеся «жигули» и «москвичи», но так похожим на роскошные авто из зарубежных фильмов; фланирующим по чистеньким тротуарам парочкам в незнакомых, но явно элегантных нарядах, заставлявших вспомнить сразу викторианскую Англию, картины Васнецова и просмотренный как-то, скучая в ожидании из душа очередной мимолетной подруги, глянцевый журнал «Burda»; смутно знакомой архитектуре и, главное, городовому в парадном белом мундире и при шашке, статуей возвышавшемуся на перекрестке (вроде бы Павлова и Энергетиков, но здесь носящих витиеватые названия Святоиннокентьевской и императора Алексея Второго).

— А что, здесь всегда так празднично? — шепнул Александров на ухо ротмистру, когда разведчики чинно миновали городового, не обратившего на них ровно никакого внимания.

Петр Андреевич от этих слов даже сбился с шага:

— Вы что, Николай Ильич, — сегодня же Троица!

Праздник этот, явно церковный, весьма смутно говорил что-то Николаю, но он, дабы не бередить религиозных чувств графа, хотя и не фанатика, но частенько крестившегося и творившего про себя молитвы, решил оставить любопытство при себе. Да и низкий мелодичный звон, медленно плывущий над крышами в душной тополиной метели, говорил сам за себя.

— Кстати, а что мы будем делать, если нас здесь попросят предъявить документы?

— Ну, во-первых, документы у нас имеются. И неплохие, замечу. На день-другой, я думаю, сгодятся мои липовые, но превосходно изготовленные, с которыми я проживал здесь в феврале, выслеживая Кавардовского... Точнее, не здесь, а... Ну это не так важно.

— А во-вторых?

— А во-вторых, капитан, мы сейчас находимся в самом сердце Империи, вернее, на каких-то из ее многочисленных задворков. Отсюда, как классик писал: «Год скачи — ни до какой границы не доскачешь»...

Ни о какой даже кратковременной и эфемерной автономии у нас... То есть здесь, никто и слыхом не слыхивал. О границе, пусть административной, под Рождественском — тоже. Брожение умов и мечты о суверенитете — правда, стараниями моих коллег по ведомству приглушаемые и направляемые в иные русла — это там, на западе — в Польше и Финляндии... Иногда вспоминают о своей горячей южной крови в Бессарабии и в Кавказском Наместничестве, но тут... Тут тишь и гладь, сонное царство, как было и при Александре Первом, и при Александре Третьем, и при Алексее Втором... Если бы не проклятый Кавардовский, прорывший свою крысиную норку в ваши богом забытые края... Прошу прощения, Николай Ильич, я не имел в виду ничего обидного... Кстати, именно его норку я и имел в виду, когда привел вас сюда... Куда вы смотрите, господин Александров?