Бараков было ровным счетом восемь. Территория, выделенная для содержания рабочих, эффективно делилась на несколько изолированных участков, окруженных колючей проволокой, что чрезвычайно облегчало охране ликвидацию возможного бунта. Опыт планировки лагерей смерти [80]был учтен немцами и повторен со скрупулезной точностью.

Форму мне пришлось сменить. Еще в больнице выдали арестантскую робу — полосатую, черно-серую, с яркими желтыми пятнами на груди и на спине. Видимо, чтобы я заранее свыкся со своим новым социальным статусом.

Не форма определяет человека. Банально, но факт. Человека определяет его содержание, внутренняя сила, дух и характер. Мне не страшно встать в один ряд с десятками людей, обряженных в робы. Это ни в коем случае не будет равнять меня с ними.

— В пятый, — сопровождавший меня конвоир довел до ворот лагеря и с рук на руки сдал местной администрации.

Ворота открылись, впуская меня в изготовленный из сварной арматуры своеобразный «шлюз», уже на территории лагеря. Пройдя метров сорок, я остановился у загораживающей вход тяжелой стальной двери. Смерив меня взглядом, охранник в примелькавшейся оливковой форме открыл ее и равнодушно махнул рукой, показывая направление:

— Прямо и налево.

Без лишних слов я отправился указанным маршрутом. Смотрел по сторонам, в очередной раз подтверждая свой вывод об исключительной продуманности планировки лагеря. Проход между квадратами был достаточно узким — не больше десяти метров. Разверни пулемет с угловой вышки, и у беглецов, пусть даже они будут рваться всем бараком, просто нет шансов.

Увидев цифру пять, выполненную по трафарету на бревенчатой стене, я толкнул маленькую калитку, ведущую на территорию барака, отмечая, что ворота заперты на замок. Тоже верно. Еще один комплимент в адрес толково организованной службы.

Я ступил за ограду и с любопытством прислушался к своим ощущениям. Усмехнулся. Твердой убежденности в том, что барак станет моим домом на долгое время, у меня не было. Перевалочным пунктом, временным пристанищем — пожалуй. Я не собирался ишачить на немцев и таскать из шахты руду.

Этот мир принес мне разочарование. План, который я считал фальшивкой, красной выдумкой, был реализован в нынешней действительности. [81]Хватило лишь одного поколения, чтобы русские забыли себя, свою историю, гордость и превратились в нацию рабов и слуг. Кто ответственен за это?

Безусловно, сами. Тем, что не стали защищать свое достоинство, тем, что позволили сделать себя низшей расой, а не равноправными партнерами.

Вермахт. Войска, которые пришли завоевывать, а не принести мир землям, страдающим под еврейским игом. Завоевание, а не освобождение от тирании большевиков.

Грустно. То, к чему я стремился, то, что старался приблизить в своем времени, оказалось химерой. Никакого единства белой расы не предусмотрено. Белые здесь немцы и англосаксы, да даже финны здесь белые! А русские — рабы.

Мой идеал рассыпался на части. Следовало окончательно признать это.

Основные постулаты — единство европейских белых наций, честь и гордость собственного народа — оказались развеяны по ветру. Здесь они ничего не стоили. Здесь их просто не было.

В горниле событий, случившихся со мной в нынешней действительности, сгорели все мои иллюзии. Все убеждения, которыми я гордился и которые считал единственно верными. Мое мировоззрение вдруг отразилось в кривом зеркале — искаженно и неправильно. И осталось суровой действительностью, неизменной и жестокой.

Парадоксально, но из всех моих убеждений жизнеспособным осталось лишь одно. Причем мало связанное с фашизмом и расовой теорией.

Нельсон стал тем, кто спас меня. Тем, кто не отступился от меня, поддержал тогда, когда было необходимо, не бросил. Не бросил, когда именно это и следовало бы сделать.

Он стал мне другом.

Которого я тоже, в свою очередь, не собирался бросать.

Я бросил взгляд на гостеприимно распахнутые ворота барака. До них оставалось шагов тридцать, не больше. Но идти не хотелось. В данный момент мне было интереснее другое.

Плац, утрамбованный сотнями ног, представлял собой земляную площадку, аккуратно расчерченную песчаными линиями. На краю его, почти у ограды, отделяющей пространство от территории другого квадрата, возвышалась сбитая из бревен конструкция, напомнившая мне шведскую стенку — снаряд для гимнастических упражнений. Вот только использовалось это сооружение в высшей степени оригинально.

Сменив направление своего движения, я подошел к ограде.

Место было выбрано так, чтобы тень от бараков не накрывала его. С учетом времени года получалось, что весь световой день люди были вынуждены страдать на солнце. Да, люди. Двое, полностью обнаженных мужчин были привязаны к горизонтальным перекладинам. Однако не это было их главной бедой.

Оба были жутко избиты. Застывшая, высохшая под воздействием солнца и времени, кровь струпьями покрывала их тела. Рваные длинные раны бугрились кровавыми рубцами на груди и животе. Лица обоих трудно было разглядеть. Распухшие от побоев, покрытые ссадинами — в них осталось мало человеческого.

Я бросил взгляд на кисти, туго перевязанные веревками, что держали людей на перекладинах. Красные, полные застоявшейся крови, с набухшими синими венами.

— И за что вас так? — подойдя ближе, я раздраженно взмахнул ладонью перед лицом одного из распятых, сгоняя с его верхней губы, разодранной, с сочащейся поверх запекшейся раны сукровицей, большую зеленую муху.

Человек, шевельнув головой, взглянул на меня через тонкие щелки век. Мне не удалось поймать его взгляд, но я чуть не отшатнулся от той ненависти, что была скрыта в нем. Будто обжег меня, оттолкнув.

— За дело, — ответил мне кто-то другой. Кто-то, вставший сбоку от меня. Тот, на кого мне не хотелось смотреть. Все мое внимание привлекали наказанные, и ей-богу, никто другой сейчас не был столь же важен для меня.

— За какое? — не отрывая взгляда от висящего человека, я снова взмахнул рукой, сгоняя назойливую муху.

— Отказ от работы, попытка побега. Наказание еще слишком мягкое для таких! — вновь просветил меня нежданный подсказчик. Я не видел его, хотя мне нужно было лишь повернуть голову. Но делать этого не хотелось. Я заранее ненавидел его, кем бы он ни был. За пренебрежение в словах, за уверенность в собственной правоте. За то, что он оправдывал наказание тех, кто не хотел быть рабом.

— И кто наказал?

— Я.

— А кто ты такой? — в другое время я бы, пожалуй, просто вытряс бы из него ответ. Но что-то мешало мне сейчас отвлечься от созерцания распятых мужчин. И я понимал — что. Я ужасался их ранам, чувствовал их страдания, но в большей степени — восхищался их мужеством. И оно было важнее должности, звания, даже самой сущности тех, кто подвесил этих людей.

— Я староста барака. Наказываю и поощряю в соответствии с заслугами.

Ну-ну. С этим мы разберемся позже.

Понимая, что распятый человек меня слышит, я наклонился корпусом к нему:

— Откуда ты?

Мне страстно хотелось слышать ответ. Я понимал, что он должен быть знаковым для меня. Сродни камню, брошенному в кривое зеркало. Чтобы разбить его и выяснить наконец-то, что там за ним, внутри — пустота или другая действительность.

— Южный фронт, — хрипло отозвался человек. От легкого усилия губа, едва зажившая, лопнула, и на ней показалась капелька крови.

— Комфронта кто? Зовут тебя как? — Я не мог остановиться. Видел, что человек говорит со мной, расходуя невеликие свои силы, и жалел его. Но не узнать — не мог.

— Толбухин, — выдохнул тот. И после долгого молчания, когда я уж думал, что ответа не дождусь, добавил: — Сержант Волков.

Меня словно окатили ведром ледяной воды. Южный фронт генерала Толбухина знатно щелкнул по носу осенью сорок третьего без скидок и шуток гениальному Манштейну. В моей реальности.