Негромкий звонок разорвал тишину подобно грому. Таллия вздрогнула. Ее дыхание невольно участилось. Девушка с тревогой посмотрела на серебряную шкатулку, под резной крышкой которой прятался радиофон. Звонок прозвучал еще раз. Таллия задумчиво коснулась рукой подбородка. После третьего сигнала она решилась и коснулась рукой небольшой завитушки, прикрывавшей замочек шкатулки.

Тотчас же раздался голос. Он принадлежал не тому, одно имя которого заставляло ее сердце биться страхом. Но от этих звуков, металлически отлетающих от златотканых стен шатра, оно дрогнуло и наполнилось истомой, что посещает, когда вспоминаются сладкие мгновения минувшего. Это был голос из ее далекого прошлого. Это был голос того, что некогда безумно любил ее, безропотно выполняя самые дерзкие капризы.

Девушка дождалась, когда голос трижды повторит сигнал вызова, затем негромко произнесла:

— Я слушаю.

Собеседник умолк и возникла пауза, наполненная взаимным смятением. Таллия почти не дышала, ожидая, когда он заговорит вновь. Неужели он узнал ее после стольких лет, или же он просто озадачен тем, что ему ответила незнакомая женщина. Но он узнал ее и назвал по имени. В его низком хрипловатом голосе было безмерное удивление и радость — то, чего ей так недоставало долгие годы.

— Да, это я, — отозвалась Таллия и живо представила себе ошеломленное выражение его лица. — Здравствуй, Командор.

Он не верил тому, что слышит ее голос. Его можно было понять. Ведь он считал свою Леду погибшей. Таллия засмеялась.

— Значит пришло время мертвецам вставать из своих могил.

Он остался недоверчив, как и тысячи лет назад, а, может быть, был просто ошеломлен. Он никак не мог поверить в то, что она жива. Он хотел знать, как ей удалось спастись из растворившегося в пламени и волнах города. Но знать ему это было совсем необязательно. И потому Таллия отрезала:

— Жива и все! Не спрашивай меня больше об этом.

Он был согласен. Еще бы он попробовал не согласиться. Ведь кому как не ему знать, что прекрасная Леда имеет привычку исчезать словно синяя птица — бесследно и безвозвратно. Он спрашивал, что она делает у Гумия.

— Я уже давно рядом с ним.

Давно. Месяц, год, столетие. В их понимании все было давно и все недавно. Ведь время не имело почти никакого значения. Пусть в его сердце вопьются коготки ревности. Ревность лишь подстегивает мужскую любовь. Когда у мужчины появляется соперник, то возлюбленная кажется ему вдвое прекрасней — тщеславие самца, терзаемого вечным сомнением в правильности своего выбора, удовлетворено, ведь его женщину оценил другой самец. Командор интересовался, знает ли о ней Русий. При упоминании этого имени Леда невольно вздрогнула, представив, что случится, если Русий и вправду узнает, что она жива. Хотя… Хотя сейчас она очень сильна. Но друг предупреждал, что разъяренный Русий может разламывать звезды.

— Он не знает обо мне. Гумий ничего не рассказал ему.

Командор предостерегал насчет Гумия. Леда была согласна — Гумий вполне мог предать, но только не ее. И не сейчас. В данный момент он всецело находился в ее власти. Леда была уверена в этом. И потому она засмеялась.

— Предать? Меня? Скажи, ты бы смог предать такую женщину?

Вопрос был чисто риторический. Он не требовал ответа, и все же Леде было приятно услышать: нет!

— Вот и он тоже. — Девушка сделала паузу, а затем поинтересовалась:

— Ты хотел поговорить с ним?

Командор ответил утвердительно. Конечно же, его интересовало, как обстоят дела. Дела, дела… Он всю жизнь думал лишь о своих делах, и в этом была его беда.

— Его сейчас нет. Он отбыл на Восток.

Как он однако рассердился! Сколько эмоций и все по пустякам. Его крик, пожалуй, могли услышать даже часовые у входа. Хотя Гумий внушил им, что он и Таллия время от времени беседуют с богами, прося их даровать парсийскому воинству победу, следовало быть осторожней. Девушка сказала, понизив голос.

— Не кричи. Все уже решено. Пять тысяч отборных воинов уже обходят гору. А что касается Гумия, так он отправился на Восток не по своей воле. Русий вызвал его во Дворец. У него какие-то неприятности.

Командор понизил голос. Леде почему-то показалось, что он доволен тем, что у его сына не все ладно. Наверняка доволен. Хотя бы потому, что у него тоже были какие-то проблемы. Пришлось поинтересоваться какие, хотя это было совсем ни к чему.

— Что случилось у тебя?

Судя по его словам, Командор воевал с восставшими артефактами. Из рассказов Гумия Леде было известно, что Командор создал себе сильных помощников, обладающих стабильным энергетическим полем. Гумий считал это ошибкой. Леда вообще придерживалась мнения, что создание любых энергетических помощников, которые в любой момент могут выйти из-под контроля, является недопустимой глупостью. Куда вернее иметь в качестве слуг трусливых и падких до денег людей.

— У него тоже неприятности с демонами, — как бы невзначай сказала она. — Совпадение ли?

Командор считал это совпадением и уговаривал не волноваться. Ее не надо было уговаривать. Она никогда не волновалась. Ни любовь, ни страх, ни ярость не могли вызвать у нее волнения. С тех пор, как она познала звезды, ее душа стала холодна как лед. Командор хотел придти к ней.

— Приходи. — Таллия едва заметно усмехнулась. — Но ты уверен, что у тебя все в порядке?

Она задала этот вопрос как раз в тот момент, когда все началось. Таллия поняла это, потому что в голосе Командора появилось волнение. Но он еще не до конца осознал, в чем дело, и храбрился, обещая навести порядок, а затем прийти к ней. Ну что ж, не стоило отнимать у него надежду.

— Я буду ждать тебя. Славной ночи тебе…

На этом их разговор оборвался. Улыбнувшись своим мыслям, Таллия вернула завитушку на прежнее место, поднялась и начала одеваться. Она знала, что Командор уже не придет.

Мало кто мог заснуть в эту последнюю ночь. Каждый понимал, что должен выспаться, чтобы вернуть силы, и каждый сопротивлялся сну, потому что завтра им всем предстояло заснуть навечно. Эллины разожгли костры и расселись вокруг них. Огонь негромко потрескивал, поедая сухую древесную плоть. Воины молчали, устремив глаза на оранжевые язычки пламени. Самые деятельные готовились к последнему бою — точили мечи и копья, чинили поврежденные вражеским оружием доспехи. Но таких было немного. Большинство просто сидело и смотрело на огонь. Он завораживал своей медленной игрой и, чтобы не заснуть, воины вели неспешный разговор. Они говорили о чем-то своем и в общем, но никто ни словом не обмолвился о том, что ожидало завтра. Никто не хотел разрушать очарования последних мгновений.

Леонид расположился около самого большого костра, разожженного посреди лагеря. С ним сидели воины его эномотии, несколько убеленных сединами голеев и Гилипп. Здесь же был и отважный беглец с мидийского корабля, назвавшийся киммерийцем Дагутом. Спартиаты негромко беседовали, царь слушал их разговор, рассеянно ковыряя прутиком багровеющие угли: Речь шла о доблести. О чем еще можно говорить в такую ночь! Вспомнили о Менелае и Диоскурах, об отважных врагах Спарты Аристодеме и Аристомене. Гилипп воодушевленно декламировал зовущие на подвиг строки Тиртея.

Называли имена героев из других земель — эфиопа Мемнона и мидянина Кира, Мегистий поведал историю благородного Зопира[238]. Плохо знавший койне киммериец долго прислушивался к разговору и, дождавшись паузы, внезапно вставил:

— Конан.

При упоминании этого имени царь резко поднял голову и взглянул на Дагута. На его плечах точно по сигналу вздулись могучие бугры мышц, через миг они расслабились, возвращая тело к блаженной истоме.