► Наш дом числится под номером «872». Это типичный домик довоенной постройки, своеобразно отреставрированный прежними владельцами. Фасад окрашен в черный цвет, а деревянная остроконечная крыша зеленая, с белой окантовкой. Риэлтор назвал ее живописной. «Что он имеет в виду под живописной крышей, — подумал я, — ведь это же не Заандам, не заповедник, в конце концов». Но давление со стороны Кармен нарастало с каждым днем, и, черт возьми, я сломался под натиском доводов вроде того, что иначе нам придется влачить жалкое существование в каком-нибудь ужасном пригороде вроде Хет Гуи или Алмере. Так что теперь мы по-прежнему живем в Амстердаме, но ощущение такое, как будто мы все еще в Амстелвеене. С первых же дней после переезда я чувствую себя здесь не в своей тарелке. Стоит мне выехать на автостраду А10, ведущую из города, как меня охватывает чувство, будто я на сафари. «Смотри-ка, зебра», — заметил я, когда мы впервые отправились смотреть дом. Не могу сказать, что Кармен была потрясена. Никаких трамваев, но мимо нашего дома проезжает рейсовый автобус. В общем, вы понимаете. Хотя, конечно, сойдет на пару лет, пока «MIU» и «Эдвертайзинг брокерз» не превратятся в кур, несущих золотые яйца, и мы сможем позволить себе полноценную квартиру в центре Амстердама. А пока приходится довольствоваться соседством зебры.
Чуть впереди припаркован черный «жук» — значит, Кармен уже дома. Я вытаскиваю Луну из машины, бегу к двери, делаю глубокий вдох и вставляю ключ в замочную скважину. Мои нервы напряжены до предела, совсем как в далеком девяносто пятом, когда «Аякс» на последних минутах матча с «Миланом» был вынужден отстаивать свое преимущество в один гол[2].
► Луна — мой маленький лучик солнца. У меня и у нее общий день рождения. Когда она родилась, я сразу с улыбкой подумал, что мои друзья наверняка придут ко мне на шестидесятилетний юбилей. Уж они-то не упустят шанс поглазеть на упругие тела очаровательных юных подружек моей дочери, снующих по дому.
Казалось бы, обычный тихий вечер. Как только Луна видит Кармен, личико ее расплывается в улыбке и как будто расплющивается. Кармен, как всегда, протяжно произносит: «ЛУУУНААА!», — придает своему лицу глуповатое выражение, имитирует детскую походку вразвалку и, опускаясь на корточки, тянет к дочери руки. Луна издает в ответ истошно-радостный вопль: «МАМААА!» Сегодня вечером эта сцена кажется мне особенно трогательной.
— Здравствуй, любовь моя, — говорю я и целую Кармен в губы. Мы обнимаемся, и она тотчас начинает плакать. Прощай, тихий вечер. Я крепко прижимаю к себе жену и смотрю поверх ее плеча в пустоту. Я уверяю Кармен в том, что все образуется, так же как и полгода назад. Других слов утешения мне так и не удалось придумать.
Когда мы ложимся в постель, я притягиваю Кармен к себе. Мы целуемся. По ее телодвижениям я догадываюсь, что она возбуждена. Не говоря ни слова, я сдвигаюсь к изножью кровати. На пике удовольствия Кармен прижимает к моему лицу свое влажное влагалище. «Возьми меня, сейчас же!» — шепчет она. Секс получается жестким. Она чувствует, что я вот-вот кончу, и умоляет взглядом: «Пожалуйста, в меня». Совершив несколько последних толчков, я изливаю в нее свое семя, прикусывая губу, чтобы не крикнуть и не разбудить Луну в соседней комнате.
► Когда Кармен раздевается в спальне, я смотрю на ее груди. Впервые увидев ее обнаженной, я раскрыл рот, потрясенный красотой ее тела. С трудом обретя дар речи, я пролепетал, что ни разу в жизни в моей постели не было такого тела. Она рассмеялась и сказала, что еще в «Розаз Кантина», где мы ужинали в тот вечер, заметила, что я взгляд не могу отвести от ее глубокого декольте. После рождения Луны ее груди слегка опали, но я все равно нахожу их такими же привлекательными, как прежде. Кармен до сих пор может завести меня, лишь только раздевшись и обнажив свои фантастические сиськи. Каждый вечер это для меня праздник. Жизнь с Кармен всегда праздник и для тела, и для души.
Сразу после моего оргазма она снова принимается плакать.
— Перестань, дорогая, — шепчу я. Целую ее волосы и задерживаюсь в ней еще на пару минут.
— На следующей неделе твой день рождения, — говорит она, когда я выключаю свет. — Наверное, для меня это будет последний праздник.
5
В раскаянье своя закономерность:
Оно приходит с опозданьем в вечность…
Extince, песня «Ор de dansvloer» из альбома «Binnenlandse funk» (1998)
Половина третьего ночи — а мне все не спится. Даже представить не могу, как в очередной раз сообщить нашим друзьям и родным страшную новость. Получается так, будто полгода назад мы их обманули, представив все как ложную тревогу. И вот мы снова в неизвестности, надо ждать биопсии. Это произойдет в следующую пятницу. Десять дней ожидания. Десять мучительных дней до диагностической операции. Они не могут выполнить биопсию раньше, так сказал Кармен доктор Уолтерс и заверил ее, что десять дней ничего не решают. Когда сегодня вечером я позволил себе грубое замечание по этому поводу, Кармен снова на меня напустилась: «А что, черт возьми, я должна была сказать, Дэн? Что мы сделаем биопсию сами?» После этого я заткнулся.
Доктор Уолтерс. Прошло шесть месяцев, да я и общался-то с ним всего полчаса, но лицо его до сих пор стоит у меня перед глазами. На вид лет пятидесяти пяти, седые волосы уложены в безупречную прическу с пробором, в круглых очках, белом халате. Полгода назад кошмар длился чуть меньше недели. Все началось с визита Кармен к нашему семейному доктору, Баккеру. Он порекомендовал пройти обследование в госпитале, на всякий случай. Мы пришли в ужас. В госпитале Синт Лукас нас направили к доктору Уолтерсу. Он осмотрел Кармен и решил, что нужно выполнить биопсию. Это напугало нас еще больше. И не потому, что мы толком не знали, что такое биопсия, а потому, что подобные новости страшны по определению: представьте, вы приходите в госпиталь, и вам предлагают сделать то, о чем вы никогда не слышали.
Когда мы лежали в темноте нашей спальни вечером накануне биопсии, я изо всех сил старался не выдать своего внутреннего напряжения. Еще раньше, в тот же вечер, я по глазам Кармен прочел, что она напугана до смерти. И я мог это понять. Потому что рак убивает.
И вот прозвучал вердикт Уолтерса: «Клетки неспокойны, но мы не можем точно сказать, в чем дело, однако, в любом случае, это не злокачественная опухоль». Помню, он едва успел договорить, как мы уже вскочили с места и были готовы рвануть из его кабинета. Какое мы испытали облегчение, как нам не терпелось убраться прочь, прочь, прочь из этого госпиталя, вернуться в свою счастливую жизнь и жить долго и радостно, как мы и планировали! Время было на нашей стороне, а планов хватило бы на сотни тысячи лет[3]. Прямо на ступеньках госпиталя мы бросились друг другу в объятия. Мы были счастливы так, будто у нас только что родился здоровый ребенок. Я тут же позвонил маме Кармен, Томасу и Анне, Фрэнку и Мод и с ликованием сообщил им, что все в порядке. Кармен здорова.
Не злокачественная. Может, нам следовало разузнать у Уолтерса, что он имел в виду, когда говорил: «Мы не можем точно сказать, в чем дело»? Может, нужно было повторно проконсультироваться в другом госпитале? Не наша ли вина в том, что в конце концов прозвучал страшный диагноз? Может, мы просто позволили себя надуть? Да, Кармен пребывала в эйфории от счастья и облегчения, это понятно. Но, может, мне следовало проявить настойчивость и потребовать, чтобы доктор Уолтерс продолжил свои исследования, пока наконец не будет знать точно, в чем же там дело, черт возьми? Выходит, это я идиот, а не Уолтерс. В конце концов, я муж Кармен. Разве не должен я оберегать ее?
