— Ну, что я скажу, Карм…

Во всяком случае, не то, что мне это нравится, потому что мне это совсем не нравится.

— Она… мм… плоская, не так ли? — говорит Кармен, разглядывая повязку в зеркале.

— Да. Очень плоская.

Я встаю рядом с ней, и она осторожно отдирает ленту, которой приклеена повязка. Повязка медленно спадает.

То, что открывается под ней, представляет собой уродливый образец вандализма по отношению к женщине. Более страшного увечья я в жизни своей еще не видел. Огромный шрам, длиной сантиметров десять — двенадцать, тянется горизонтально. Швы неаккуратно стягивают кожу, и она кое-где морщит, как первый детский опыт вышивки.

— Складки разгладятся, когда сформируется рубец, — говорит Кармен, читая мои мысли.

— …

— Уродство, да, Дэнни?

Иного выбора, кроме как быть честным, нет. Я лихорадочно соображаю, как бы выразиться помягче, чтобы не смутить ее, но в то же время сохранить объективность.

— Ну, не могу сказать, что это красиво…

— Да нет, какая уж тут красота. Вид жуткий, — говорит Кармен, не отрывая глаз от того места, где раньше была ее грудь.

Потом переводит взгляд на меня. По ее глазам я вижу, что она унижена. Унижена раком. Господи, это страшно. Почему женщина, которая хочет быть красивой, должна страдать от боли? Почему женщина, которая хочет жить, должна страдать от собственного уродства?

Но таковы законы рака.

После часового просмотра «Телепузиков» вместе с Луной я сдаюсь: пожалуй, достаточно. А то не заметишь, как и сам начнешь говорить, как Тинки-Винки.

Половина десятого, сегодня Рождество. Я заглядываю в спальню. Кармен еще спит.

— Луна, может, примем ванну вместе?

— Да-а-а-а!

Мы играем с Тиггером и Винни, а мой затылок служит уступом для водопада, пока вода не остывает. Я вытираю Луну и себя полотенцами, снова надеваю на нее праздничное платье.

Вообще-то я не фанат Рождества, но сегодня мне почему-то хочется устроить красивый праздник. Если мы не можем веселиться вне дома, тогда будем веселиться дома, решил я. Я купил для Кармен две роскошные бутылки масла для ванн. Одно — с ароматом хвои («покой для тела и души»), а другое — с ароматом цветков апельсина и лайма («полная релаксация»). Луна подарит ей новый диск Мадонны. Я заплетаю Луне две косички, вплетая в них ленты и рождественские шарики, которые мы купили на неделе. Луна прыгает от восторга.

Когда я снова заглядываю в спальню, то с радостью вижу, что Кармен в постели уже нет.

— Пойдем вниз, к мамочке! — с энтузиазмом говорю я Луне.

— Ура! К мамочке, к мамочке!

— Ты крепко держишь подарок для мамы?

— Да! — отвечает дочка.

— А ты помнишь, что должна сказать, когда будешь вручать ей подарок?

— Иселава Ездества?

— Ну что-то вроде этого. — Я улыбаюсь и целую ее, растроганный.

Внизу Кармен сидит за кухонным столом, в своем длинном сером халате, и читает газету. Она еще не надела парик, и — это заметно — бюстгальтер с протезом тоже.

На тарелке перед ней кусочек пирога.

— Ты уже ешь? — удивленно спрашиваю я.

— Да, я проголодалась, — невозмутимо говорит Кармен.

Наступает тишина.

— Что-то случилось? — наконец говорит Кармен и откусывает пирог.

— Да. Рождество… — смущенно говорю я.

Луна тянется ручками, чтобы передать маме диск в подарочной упаковке и рисунок. У меня в руках две бутылки с маслами. Они завернуты в золотистую фольгу и завязаны кудрявыми красными ленточками.

Кармен спохватывается:

— О… а я вам ничего не купила.

— Это не имеет значения, — сладко вру я.

Луна помогает ей распаковать компакт-диск. Я сажусь за стол и оглядываю кухню. Кругом свалка. Какие-то диски, журналы, газета, тетрадь назначений из Синт Лукаса. На обеденном столе половинка батона ржаного вчерашнего хлеба, две упаковки мясной нарезки из супермаркета. Открытый пакет молока и банка с арахисовым маслом. Чувствуя уныние, я отрезаю себе кусок хлеба, достаю из холодильника масло, намазываю на хлеб и кладу сверху ломтик холодного мяса. Кармен увлеченно развязывает мой подарок и краем глаза наблюдает за мной.

— Мне следовало бы приготовить рождественский завтрак, да? — робко спрашивает она.

Я не могу сдержаться. Слезы выдают меня.

— Да, — разочарованно произношу я с полным ртом, — это было бы славно, да…

— О, боже… как глупо с моей стороны… о, как ужасно, — бормочет она, теперь уже явно расстроенная. — О… прости, Дэнни…

Мне так жалко ее, я беру ее за руку и говорю, что все это ерунда. Мы держимся за руки и утешаем друг друга. Луна не сводит с нас счастливых глаз.

— У меня идея, — говорю я. — Я позвоню Фрэнку и приглашу его к нам. Потом заеду за ним, и мы вместе сгоняем в ночной магазин, купим чего-нибудь вкусненького. Он сегодня открыт. А потом я вернусь, и мы все начнем сначала.

■

Фрэнк целует меня три раза, когда я вваливаюсь к нему в пентхаус.

— Счастливого Рождества, мой друг! — радостно говорит он.

— Спасибо. Тебе тоже, — уныло отвечаю я.

Фрэнк пристально смотрит на меня:

— Что, дела не очень?

Глядя в пол, я качаю головой. И вот уже рыдаю у него на плече.

В машине я врубаю погромче «Прямо здесь, прямо сейчас» в исполнении Фэтбой Слима. В ночном магазине на Рийнстраат мы скупаем все, что радует глаз. В цветочном на углу я покупаю букет роз. Подхватив в четыре руки еду, выпивку и цветы, мы с песней заходим в нашу гостиную.

Кармен одета в черные брюки и белый джемпер, который, как мне кажется, больше всего ей идет. Она уже подкрасилась, надела парик. Она подходит ко мне и целует.

— Счастливого Рождества, дорогой, — говорит она, сияя. И добавляет шепотом на ухо: — Сегодня ночью я сделаю тебе лучший рождественский минет.

Мы встречаем миллениум в Маарсене, городке в центральной части Нидерландов. Вечеринку организуют Томас и Анна. Я никак не пойму, с чего вдруг. Томас не звонил мне, с тех пор как я вернулся из Майами, а Анна, если я подхожу к телефону, сразу же просит передать трубку Кармен. К счастью, приглашены также Мод и Фрэнк и еще кое-кто из наших старых приятелей из Бреды.

Когда часы бьют полночь, меня с Кармен охватывает волнение. Мы несколько минут стоим обнявшись. Мы не знаем, что пожелать друг другу. Потом я подхожу к Фрэнку и тоже держу его в объятиях целую вечность. Он желает мне, чтобы наступающий год был лучше, чем прошлый. Мод целует меня и гладит по щеке. «Я гордилась тобой в этом году, Дэнни», — шепчет она.

Чуть позже ко мне подходит Томас. Он хлопает меня по плечу, желает счастливого Нового года и спрашивает, как дела. Я смотрю на него испытующе. Неужели он не знает? Или просто не хочет знать? Я в замешательстве. Что, играть с ним в прятки или честно сказать, что дома все хреново и что я по-настоящему сердит на него за то, что он ни разу не позвонил мне после Майами? Мы ведь знаем друг друга уже тридцать лет. Наверное, я имею право объясниться с ним начистоту.

— Не все так здорово, Томас, — начинаю я.

— Что ж, это жизнь, ничего не поделаешь… Как отметили Рождество?

Я предпринимаю новую попытку:

— Не лучшим образом. Рождество скорее огорчило. Раньше я как-то не задумывался, сколько символики в этом празднике…

— Да, слишком много хлопот, не так ли? — перебивает он меня. — У нас то же самое: Рождество у стариков Анны, день рождественских подарков — у моих. Я всегда называю эти праздники Днями национальной скуки, ха-ха-ха.