Почему, почему Нина сразу не подумала на него? Ведь Модест Андреевич ненавидел Филиппа. Модест Андреевич ненавидел всех, у кого замечал склонность к извращениям… Модест Андреевич не отдал бы Филиппу ценные книги. И Филиппу пришлось его убить.

Мишель с ним дружит. Считает его храбрецом и просто славным парнем. И только поэтому Нина не подозревала Филиппа.

Как глупо.

И как поздно она это поняла.

Туфли на каблуках остановились возле самой головы Нины.

Она чувствовала запах духов Филиппа. Тонких, сладких, женственных духов. Говорили, что он коллекционирует парфюмерию, что у него пятьсот флаконов, что для принца во Франции делают духи на заказ.

Вот сейчас он нанесет удар…

Будет больно?

Умирать — это больно?..

— О-ла-ла, бедная мадемуазель Нина! Ну-ка, посмотрим, что повергло вас в столь пикантное лежачее состояние.

Раздалось поскрипывание кожи, шуршание шелка, а потом Нину перевернули на спину.

Принц Филипп стоял возле нее на коленях. Он взял ее за правую руку, посмотрел на букетик, — ее палец был наколот на длинный шип, как бабочка на иглу — поискал что-то взглядом вокруг… Не нашел.

— Потерпите, мадемуазель.

Опустил ее руку на пол. И принялся расстегивать шелковую рубашку.

Ох… О прошлом принца Филиппа ходили страшные слухи. Будто бы он, отдавая предпочтение мужчинам, все же и женщинам уделял внимание, особенно юным и чистым, которым мог причинять страдание, подвергать пыткам и унижению. Но не станет же он в самом деле?.. Нет, глупости. Дверь приоткрыта. Кто угодно может войти.

Филипп обмотал рубашкой свою руку, а затем осторожно, чтобы не уколоться, взял букетик из руки Нины. Как только шип вышел, вернулась возможность двигаться. Нина поморгала, потом резко села.

— Тише, мадемуазель! Я не хочу уколоться и тоже свалиться без движения… Это опасная дрянь. Очень, очень опасная.

Филипп завернул букетик в рубашку.

— Надо сжечь. Придется пожертвовать рубашкой. Очень жаль. Их по моей мерке шьют в Лондоне.

— Спасибо, — сквозь зубы прошептала Нина — язык все еще плохо слушался. — Что это такое?

— Магия вампиров. Вернее, магия противвампиров.

— Чеснок, боярышник, шиповник…

— И рута. Могильная рута.

— А четыре ниточки?

— Это магия стихий: черная — Земля, красная — Огонь, белая — Воздух, синяя — Вода. Ну, магию стихий используют многие. А вот сделать и применить такой славный букетик для вампира очень рискованно.

— Может, это был не вампир?

— Может. Расскажите Мишелю. Он очень печется о расследовании этого дела. И о вашем благополучии, мадемуазель. — Принц Филипп подмигнул Нине.

И она вдруг поняла, что не такой уж принц противный. Хоть и носит длинные завитые локоны. И оборки. И кружева. И его страсть к парфюмерии… Не слишком мужественно. Ну и что? В семнадцатом веке все так ходили! И Мишель к нему неплохо относится.

Филипп считает, что Мишель заботится о ее благополучии. А уж он-то, проживший в непрерывном и постыдном разврате сорок лет человеком и триста с лишним — вампиром, должен разбираться в вопросах чувств и отношений. Они с шевалье де Лорреном до сих пор вместе. Со времен юности. Несмотря ни на что — вместе. Так, может быть, про разврат — это клевета? Просто некоторые косные натуры не готовы понять и принять…

Нина улыбнулась принцу Филиппу и с сожалением подумала, что она — тоже косная натура и тоже не готова понять и принять. Хотя духи у Филиппа шикарные. Вот бы ей такие. Раньше она не задумывалась о том, чтобы красиво одеваться, подбирать стрижку к лицу. И духов у нее никогда не было. Может, следует начать?

… Значит, убийца — не Филипп. Как замечательно, что он ее не убил! Умирать — страшно. Даже если ты уже прожил дольше своего человеческого срока. А умереть теперь, когда она встретила Мишеля… И все это счастье, и весь этот свет, и весь этот жар — все, что переполняет ее сердце, — все это рассыпалось бы бурым прахом?

— Спасибо вам, принц. Спасибо, — прошептала Нина, чувствуя, как слезы наворачиваются ей на глаза.

С тех пор, как сожгли его мать, он уже не верил в справедливость и безопасность этого мира.

По-настоящему счастлив он был только в детстве, а вся жизнь после оказалась пропитана жаждой мести и поиском надежной защиты для себя и тех, кого он любил.

Этому он научился у матери. Мама делала все, чтобы защитить его.

Ради него она научилась убивать…

Первые шесть месяцев жизни детей Ульрика практически с ними не расставалась. Они — все трое — существовали, как единый счастливый организм. Или — как дерево и две его ветви. Если бы только люди не вмешивались постоянно, пытаясь нарушить их единение и счастье! Если бы не ее муж, тупое, похотливое животное! Малышам исполнилось шесть месяцев, и господин Цуммер счел, что они уже достаточно большие и должны спать в комнатенке служанки, а Ульрика уже вполне оправилась после родов и может исполнять супружеские обязанности. До сих пор она отговаривалась тем, что все еще не чувствует себя здоровой. Но теперь муж заявил, что если она по-прежнему больна, к ней придется пригласить повитуху для осмотра.

Господин Цуммер хотел супружеской близости. Он хотел еще детей. Других детей. Он сам вынудил Ульрику убить его.

В ту ночь она спросила совета у ангела, и ангел подсказал, как.

Наутро она испекла пирог. Чудесный пышный пирог с яблочно-ореховой начинкой. Прежде она не пекла пирогов, этот был первым, но получилось превосходно. В ней, оказывается, спал прирожденный кулинар! Правда, она чуть-чуть изменила рецепт: добавила истолченного в мельчайший порошок стекла. И заговорила пирог так, чтобы он принес смерть тому, кто его отведает. Ангел научил ее смертельному заклятью.

Мясник уплетал пирог за обе щеки и нахваливал кулинарные таланты супруги. Среди скользких кусочков яблок и хрусткой ореховой крошки стекло не чувствовалось вовсе. Правда, господина Цуммера несколько удивило, что жена не ест, ведь в последнее время она не страдала отсутствием аппетита. Но он разом забыл обо всем, когда Ульрика сообщила, что эту ночь согласна провести с ним, если только малыши останутся в родительской спальне.

— Я повесила занавеску между их колыбелькой и нашей кроватью. Они так спокойно спят, они не помешают нам, — умоляюще проворковала она.

Разумеется, господин Цуммер согласился. Он вообще на все был согласен, лишь бы Ульрика допустила его до своего все еще изящного, но соблазнительно округлившегося тела. Он даже оставил на тарелке недоеденную половинку пирога.

Эту половинку надкусила Ханна. Она всегда доедала и допивала за хозяином. И не потому, что в доме не хватало продуктов для слуг. Существовало народное поверье: доедая за кем-то, ты узнаешь его сокровенные чувства и мысли, становишься к нему ближе.

Ханна любила своего господина.

А потом они со старой Гертрудой разделили поровну остатки пирога и съели все до крошки. И похвалили свою молодую хозяйку. Похоже, из лентяйки и бездельницы она понемногу превращается в заботливую супругу!

… Первым боль почувствовал господин Цуммер. Едва он начал обнимать и целовать жену, как вдруг тысячи иголок вонзились ему в живот, раздирая внутренности на части. Пересиливая боль, он теснее сжал в объятьях жену и прижался губами к ее обнаженному плечику — но уже через минуту согнулся пополам, отчаянно крича, обливаясь холодным потом. А потом его вырвало, и рвота была кровавой.

Ульрика разбудила слуг.

Ханна с плачем бросилась к господину, но хозяйка отрезвила ее пощечиной и послала за лекарем, а позаботиться о хозяине приказала старой Гертруде. Сама Ульрика унесла проснувшихся детей в другую комнату, сказав, что боится, как бы крики не напугали Гензеля и Гретель, и как бы болезнь, приключившаяся с ее мужем, не оказалась заразной.

Гертруда согласилась. В конце концов, у нее самой были дети — а теперь уже и внуки — и она понимала, как сильно может тревожиться за первенца неопытная молодая мать.