И погиб бесполезно: Стеша и теперь своих обетов не нарушит.

Прошло ещё три года. Судьбы человеческие свершались незаметно, потихоньку; пока они свершались, из песчаного холма Боровицкого всё выше, всё краше подымались зубчатые стены и высокие стрельницы Кремля: корявыми руками работной Руси неудержимо воплощался нарядный италийский сон в земле варварской. И точно так же незаметно, но неудержимо вставала среди безбрежных пустынь своих Великая Русь. Пусть часто среди строителей её были пустые и дрянные людишки, пусть путеводной звездой для них были только деньги да тщеславие, но точно чудом каким дело их превращалось в дело большое, государское. Окрыляюще радостно было это раздвигание русских рубежей всё шире и шире, а на самом деле — объединение вкруг белых стен Кремля русских земель, разбитых сперва Володимиром, — Русь должна бы за проклятый дар этот не святым его делать, а предать анафеме, — а потом удельным княженьем. Русь росла. Это чувствовали все. Головы кружились. Силы крепли.

Под влиянием своей грекини, хотя Иван только-только и терпел её близко, он всё больше и больше заботился о пышности своего двора. Его окружали уже — и всё из больших, первостатейных бояр — и дворецкие, и постельничие, и ловчие, и крайчие, и оружейничие, и ясельничие, и сокольничие, и шатерничие и много всяких других чинов придворных. Знатнейшие бояре уже спорили и ссорились теперь за честь быть холопами великого государя и из всех сил старались заслужить милость его, которая была источником всех благ: не вышел ли Михайла Лихачёв из простого сытника в окольничие? Дворня государева — дворяне — кишела теперь при палатах его уже сотнями в качестве стольников, стряпчих, жильцов и прочих, которые обували великого государя, одевали, причёсывали и даже на запятках при выезде его стояли: этикет уже не позволял, чтобы должности эти занимались людьми происхождения подлого. И даже они, люди происхождения благородного, нося за государем «стряпню» его — то есть шапку, рукавицы, платок и посох, — не смели принимать её от него голыми руками, но каждый имел для этого дела аршин красного сукна. Особого доверия к ним не было: все они при вступлении в должность должны были приносить самые страшные присяги в том, чтобы они великого государя не испортили, чтобы не положили зелья и коренья лихого в платье его, и в полотенца, и в сёдла, и во всякую стряпню не положили ничего. Великий государь за услуги жаловал их поместьями, и так становились они помещиками.

За ними шли уже целые полки людей маленьких для услуг государевых: шатерничие, садовники, плотники, ливцы, охотники, бортники, сокольники, поддатни и прочие, всех и не переберёшь! Их было так много, что в Москве они занимали целые посады и слободы, которые так по ним и назывались: Конюшенная, Кречетники, Поварская с переулками Столовым, Хлебным, Скатертным. У Николы на Щепах был дровяной двор государев, в Садовниках, за рекой, — сады его, а на Пресненских прудах — его садок живорыбный… В великом множестве жили при дворе его всякие приживальщики. Ежели, например, великий государь тешил себя травлей медвежьей и ежели зверь тяжко ранил молодца, который выходил с ним один на один, то раненый получал от казны государевой награду, а если зверь терзал его до смерти, то вся семья его переходила сразу на царское иждивение.

Диво ли, что среди всего этого растущего богачества и могущества всё выше, всё грознее, всё ослепительнее становилась фигура самого владыки, который теперь уже именовался Иоанном III, Божией милостью государем всея Руси, великим князем — Владимирским, Московским, Новгородским, Псковским, Югорским, Болгарским и иных, подразумевай, земель, обладателем. И горе было не только подьячему, но и всей семье его, если он в написании титула сего пропускал или переставлял хотя бы одну только букву!

Прибирал к рукам великий государь и батюшек полегоньку. Когда старый озорник Зосима спился окончательно, преемником ему был, по приказанию великого государя, избран игумен Троицкой лавры Симон. Иоанн, тот самый Иоанн, который ходил, было время, в Симонов монастырь добивать митрополиту Геронтию челом по поводу хождения посолонь, теперь повелел митрополиту принять жезл пастырства и взойти на седалище старейшинства, ясно давая таким образом понять, что постановление исходит от воли государевой и что митрополит — это только слуга и беспрекословный исполнитель воли государевой.

Но были, конечно, и маленькие, московские «но»… Когда, например, из-за двух казненных в Ревеле купцов русских вспыхнула с Орденом война, то немцы ритори побили московскую рать и принудили Ивана заключить с ними мир на пятьдесят лет. Зато в борьбе с Литвой дело шло успешнее. Иван выдал замуж за великого князя литовского Александра дочь свою Олёну и дал за ней в приданое — жест гениально-московский! — всю Русь, которая… находилась под властью Литвы и Польши. Но раз он, Иван, назывался великим государем всея Руси, то, стало быть, он располагал всею Русью и мог потому, дав эти земли за Олёной в приданое, он всё же оставил за собой право наблюдать за управлением этой Руси. Естественно, что управлялась она, по его мнению, плохо. Поэтому он начал постепенно, по кусочкам, приданое дочери отнимать обратно, а потом вспыхнула и настоящая война и воевода Данила Щеня разнёс литовцев. Положение бедной Олёны на Литве было самое горькое, письма её оттуда к отцу — один сплошной стон, а подписывала их она всегда так: «Служебница и девка твоя, королева польская и великая княгиня литовская Олёна со слезами тебе, государю, отцу своему, низко челом бьёт».

Трудности были, трудностей было немало, но растущая сила Москвы уравнивала их. Труднее была жизнь личная, которая у него так перепутывалась с жизнью государственной. Мощь его государская росла, а личная жизнь точно на корню сохла. Елена так и не сдалась ему и упрямо выжидала своего, как будто не понимая, что с каждым днём возможности добиться исполнения своих сумасшедших желаний становятся всё меньше и меньше: Иван просто старел.

Он колебался, кого назначить преемником себе: за Дмитрием стояла немалая сила старого боярства и — Елена, а за Васильем — двуглавый орёл Византии и титул — хотя бы только для упражнений в красноречии — «третьего Рима». Весы склонялись в сторону Елены, и казалось стареющему государю, что этого и требует государственная мудрость.

Елена сгорала, томилась, шепталась, ждала. Раз поутру будто ненароком она встретилась с Иваном III в светлице. Он молча жёг её своими огневыми глазами, а она, закинув назад голову, с улыбкой смотрела на него.

— Самодержец!.. — вдруг тихонько уронила она и, смеясь ядовитым смехом своим, вышла.

Жизнь засыхала…

Сидя у окна и рассеянно глядя на занесённые снегом стены и стрельницы уже почти оконченного Кремля, Иван снова и снова передумывал скучливо свои думы и не видел решения ясного и бесспорного. Василий, сын ненавистной Софьи, уже помогал ему в делах и, как это ясно видел Иван, старался, по наущению матери, влиять на него, а Димитрий…

За дубовой дверью раздалось знакомое осторожное покашливание.

— Это ты, что ли, Фёдор? — повысил голос Иван. — Так иди.

В покой шагнул дьяк Фёдор Курицын. Взглянув на его лицо, полное, белое, с холёной собольей бородой и покатым лбом, Иван сразу увидел, что дьяк принёс ему какие-то важные вести.

— Ну, что хорошего скажешь? — спросил он.

— Да что, великий государь, уж не знаю, как тебе и молвить! — растерянно развёл тот руками. — Такие дела у нас на Москве заваривают, что и себе не веришь…

— Ну, ну, говори! — слегка нахмурил брови Иван, не любивший обходов. — Говори прямо.

— Крамола великая затирается, великий государь… — сказал дьяк. — Молодшие люди, которые словно только твоей милостью и дышат, сбираются вкруг великого князя Василия, чтобы не дать внуку твоему Димитрию подняться на стол московский после тебя.

— А им-то что?

— А вот поди ты! А впрочем, оно и понятно: сейчас они дети боярские, а удастся их дело, Василий, знамо, подымет их выше облака ходячего.