Князь поднял вдруг голову: где-то неподалёку, за кустами, на дороге Московской, послышались вдруг испуганные крики, звук колёс и опять крики:

— Держи, держи их!

«Что такое? — нахмурился князь, придержав коня. — Лихие люди? Немыслимое дело: никогда не посмеют они напасть, когда рядом большая боярская охота. Что такое?»

— Держи… держи…

Кивнув стремянному следовать за собой, князь вынесся на дорогу и сразу понял всё: по дороге, тяжко и опасно переваливаясь по колеям с боку на бок, неслась тяжёлая колымага. Несколько вершников старались заскочить вперед, чтобы остановить чем-то напуганных лошадей. И вдруг колымага накренилась, рухнула, кони оторвались и, прижав уши и храпя, понеслись дальше. Часть вершников бросилась в погоню за ними, а другие, быстро слетев с коней, испуганно бросились к колымаге.

— Что у вас тут такое? — подлетев, спросил князь. — Чьи вы? — Лица вершников показались ему знакомы.

— Беда, княже, — снимая шапку, сказал старый слуга. — Везли мы молодую княгинюшку нашу с богомолья, из Волоколамского монастыря, и вдруг — должно, ваша охота потревожила его, — из кустов выкатил волк. Здоровенный, лобан! Кони и понесли… Да тише вы! — строго прикрикнул он на вершников, подымавших колымагу.

Князь сразу узнал старика и затрепетал. И радость, и страх охватили его. Он бросился к колымаге. Вершники, переговариваясь встревоженными голосами, уже поднимали княгиню. Стеша была без чувств. За ней вытащили Ненилу. И осторожно положили княгиню на обочине дороги под молодыми берёзками, которые млели в солнечном блеске. Приличие не позволяло князю быть близко, но нельзя было оставить её и одну. Повесив голову, он стоял над ней. У разбитой колымаги стонала Ненила: у неё была не то вывихнута, не то сломана рука. Князь не знал, что делать. Старый князь Холмский был на охоте, но она разбросалась на вёрсты, и неизвестно было, где искать его…

Стеша открыла глаза. В них было недоумение: где она? И вдруг она увидела князя, присмотрелась, и по лицу её — она точно от глубокого сна пробуждалась и не знала, явь пред ней или сон — и в глубокой глубине глаз затеплилась радостная и стыдливая улыбка. Не отрываясь, она смотрела на того, кому давно она отдала душу свою. Она боролась с ним, но не могла его победить. И вот вдруг судьба свела их среди пустынных осенних просторов, когда в звонком лесу трубили рога и рыдали собаки, — в первый и, вероятно, в последний раз.

— Ты останься при княгине, — сказал князь старому вершнику, — а вы все, — обратился он повелительно к молодым, — ходом за конями. Живо!

Вершники вскочили на коней и понеслись по залитой вечерним золотом дороге.

— Ох! — мучаясь, качалась Ненила. — Господи! Батюшка, да что это такое будет?! Силушки моей нету! Ох!

— Ну, чего ты, бабка, так разохалась? — суровым басом бросил ей старый вершник. — Чай, не до смерти тебя убили. Потерпи! Где у тебя болит-то?

— В плече… Вот… Ох, силушки моей нету!

— А ну, покажь.

Стеша смотрела на князя глазами, полными бездонной ласки, и радости сияющей, и грусти бесконечной.

— Стеша… — едва выговорил он. — Я…

Он не мог говорить. Она тоже не могла вымолвить ни слова. А может быть, и не хотела: так небесно-сладок был для неё этот закатный час среди пустых полей. И глубоко-глубоко она вздохнула, приподнялась и села на привядшей траве.

— Вася… — слабым голосом едва вымолвила она. — Великий грех беру я на свою душу, но, Вася, столько времени таилась я и мучилась и молчала! И… изнемогла.

Золотая земля кружилась в его глазах.

— Стеша… радость моя…

— Погоди, постой… Может, я выскажу всё тебе, так легче станет. Ведь и твои глаза давно сказали мне, что носишь ты меня в сердце своём. И неужели всё это от лукавого?! Так зачем же вложил тогда Господь в грудь нам сердце живое? Милый, солнце, радость моя, помоги: мне так тяжко!..

Закрыв глаза, она вся побелела, и по милому лицу покатились тяжёлые слёзы.

— И ты для меня на всей земле одна… — горячо дохнул он. — И почему, почему не хотела ты уйти со мной?! Ах, уже ведут… — почти простонал он, увидев вдали на дороге гомонящих вершников, которые вели в поводу взмыленных коней. — И слушай, слушай меня, Стеша! Ежели ты решишься, то дай мне только знак один. Нет, идут! Прощай, солнышко мое!..

Вдруг крик вершников прервал его. Одна из лошадей колымаги снова вырвалась у них и, разметав хвост и гриву, пронеслась мимо Стеши и князя. Старик, бросив Ненилу, вскочил на коня и помчался вслед ей. Ненила, рыдая от боли, упала лицом вниз.

Княгиня пошарила что-то у шеи и, вынув ладанку из потемневшей кожи, протянула её князю.

— Возьми её, милый… — тихо проговорила она. — Это от матери моей. Она обережёт тебя от всякого урока[77], от колдовства, от всего.

Он взял ладанку, украдкой поцеловал её — она носила ведь её на груди! — и набожно надел на себя. Стеша неотрывно следила за ним любящими глазами.

— Теперь мне в терему моём нечем уж и дышать будет… — прошептала она и снова заплакала. — И ты… хошь изредка дай о себе весточку мне. А теперь… прощай… уходи…

Стиснув зубы, он подошёл к подъехавшим вершникам. Старик тоже привёл пойманного коня. Лошади тряслись и дико поводили красными глазами. Князь осмотрел колымагу. Кое-как наладить её до монастыря можно будет, а там монахи дадут что-нибудь.

— Ох, нет, нет! — всполошилась Стеша. — Нет, не хочу я назад в монастырь. Может, доедем как до кормёжки?

Старик опять обошёл колымагу. Беспокойство внушало только левое заднее колесо.

— Ничего, доедем потихоньку, — сказал он. — Тут неподалёку есть село Язвищи, вотчина отца игумена. Там и кузня есть. Ничего, доедем…

Князь дождался, пока при нём усадили Стешу в колымагу, подняли и усадили Ненилу, которая всё плакала от боли. Возницы сели на коней — тогда кучера ездили не на козлах, а верхом, — и колымага, скрипя, тронулась. Точно прикованный, смотрел он на Стешу. И она неотрывно, не смущаясь людей, прощалась с ним глазами, и в голубой глубине их была мука смертная.

И долго смотрел вслед ей князь Василий, пока в вечерней дали не исчезло совсем счастье его…

— Скажи отцу игумену, что княгиня Голенина приехала, — сказала кудрявому служке уже пожилая, энергичная боярыня с полным лицом и бойкими глазами. — И скажи, чтобы не медлил, а то недосуг мне.

В живых глазах её мелькнул недобрый огонёк: видимо, она предвкушала не совсем христианское удовольствие наговорить игумену немало остренького, что наготовила она про него по пути в обитель.

— Да ты поворачивайся у меня поживее! — сердито крикнула она вслед служке. — Ишь, прохлажается.

Тот сразу перешёл на рысь.

Через несколько минут княгиня, сверкая глазами, уже входила в сени отца игумена. В другие двери, навстречу ей, шёл уже и игумен отец Иосиф, представительный монах лет сорока пяти, с красивым румяным лицом, холёной бородой и тёмно-золотистыми кудрями, выбивавшимися из-под чёрного клобука по обеим сторонам лица.

В миру Иосиф звался Иваном Саниным. Дед его, Сань, был выходцем из литовской Руси и получил от великого князя вотчины около Волока Дамского. Семи лет Иван был отдан в науку в монастырь и так пристрастился там к хитрости книжной, что и сам возжелал принять чин ангельский. Он отправился в Тверскую землю, в монастырь святого Саввы, где подвизался тогда знаменитый старец Варсонофий Неумой. Войдя с великим трепетом в святую обитель, Иосиф первым делом услыхал, как монахи садят один другого непотребными словами. Поражённый, он бросился вон. Старец Варсонофий, поняв его, пустился за ним вдогонку и, нагнав, посоветовал ему идти лучше в Боровской монастырь, к Пафнутию.

Пафнутий был родом татарин. Дед его, баскак, принял на Руси святое крещение и занял высокое положение. Сам Пафнутий был одним из основоположников того внешнего аскетизма, который причинил Руси и Церкви столько зла. Великим грехом в Боровском монастыре считалось, если кто из иноков говорил хотя немного «кроме божественного», нарушение поста. Чуть что, и Пафнутий гнал инока в шею. Вообще он ходил по обители своей «с яростным оком».