— Ну и намолили! — не без удивления покачал головой довольный Иван. — Диво дивное и чудо чудное, как им Господь посылает!

Прошли в следующую кладовую. Там висели соболя сибирские драгоценные, седые бобры, куницы светлые, лисицы голубые, лисицы черно-бурые и целые сундуки были набиты наволоками греческими, тяжёлой парчой, рытым бархатом заморским.

И закачались опять шапки горлатные:

— Ну и намолили! Говорить нечего.

Пытки скоро кончились: новгородцы, потеряв последнюю веру в своё дело, мало того что сразу всё открыли, но даже зря оговаривали одни других, часто людей совершенно невинных; в упавших душах этих была надежда, что этим они купят себе жизнь. Но они ошиблись: Иван, раздувая ноздри, повелел отрубить головы целой сотне крикунов и коноводов.

На замёрзшем уже Волхове заработали палачи: подымались и опускались красные топоры, катились, недоуменно моргая, волосатые головы, сипела кровь, и с берега на берег перелетали взволнованно вороны, рассаживались по конькам домов, по крестам святой Софии и снова нетерпеливо взмывали вверх, в низкое, угрюмое небо. А по Московской дороге уже тянулись нагруженные всяким скарбом сани: то шли в далёкую ссылку, в низовые города, новгородцы. Причитания женщин и плач детей долго слышались со стен в белых полях. В обозе, среди осуждённых на вывоз, ехал и боярин Григорий Тучин с семьёй и привязавшийся к нему и всюду его сопровождавший теперь добродушный Терентий, бродяжка…

Покончив дело, великий государь «со многою корыстию» — с великою добычей — во главе оживлённых и довольных полков своих двинулся в обратный путь. Все чувствовали, что Москва выросла опять неимоверно. Иван уже обдумывал, когда и как лучше двинуть полки на Вятку и Югру и на другие отдалённые области новгородские для окончательного замирения их и покорения под высокую руку великого государя московского. «Только полумер не надо, — опустив красивую голову в шапке собольей, думал Иван, — а сразу надо послать большую рать, чтобы о сопротивлении и думать никто не посмел. Так и крови льётся меньше И так выйдет Москва на самую грань богатой Сибири».

— А из Москвы доносят, великий государь, что народ всюду сам поднимается и толпами идёт в пределы новгородские, — доложил Ивану дьяк Курицын. — Жгут, грабят, бесчинствуют…

— Ну, что же? — засмеялся, довольный, Иван. — Мужичишкам всё одно зимой делать нечего, пущай маленько позабавятся.

— Гоже ли будет, великий государь? — осторожно молвил умный дьяк. — С народа, что с коня, узды не снимай.

— Верно, — сказал Иван, — пошли моим именем приказ построже, что усердием вашим мы, мол, довольны, но повелеваем безо всякого идти по домам.

— Слушаю, великий государь.

И из почтения дьяк придержал своего коня.

— Ну, как? — с улыбкой спросил Иван своего дружка, татарского царевича Даньяра, который ехал за ним с другом своим князем Каракучуем. — Что теперь ты о делах московских скажешь, Даньяр?

Царевич — малорослый, но складно скроенный татарин с весёлым скуластым лицом — осклабился:

— Ай-ай, шибко хороша твои дела, гасударь, шибко хороша! И хан ордынский, и Казимир шибко теперь морда морщить будет: ай, кажит хан, пропадал наша голова!

— Думаешь, напужается? — с улыбкой сказал Иван.

— Обязательна, — уверенно сказал татарин. — Правда, Каракучуй? Они там, дураки, один другой кусай, как собака, а ты тут никому кусай не давай: чтобы один галава была! Многа галава — балшой беда. Что, ежели бы у человек на плеча было три, четыре, двасать галава и каждый сам себе думай-подумывай, что бы мы тагда делал? Одна галава лучи всех. А, Каракучуй?

— Верна гаваришь, — кивнул тот круглой, ушастой головой. — Лишний галава далой нада.

— А как же вон новгородцы-то думали, что много голов лутче всего? — улыбнулся Иван.

— А, дурак! — сморщился Даньяр. — В баранта барашка многа, но что может баранта делать? Барашка нужна, — весело осклабился он, — немножка кушай, давай, немножка стричь для его же польза, а рассуждай она не может. Один галава полный лучи девяноста галава пустой. Что толковать многа: новгородцев была многа, а ты одна, и ты их кушил, а не они тебя!

Иван весело засмеялся.

— Я тебе за эти слова твои моего Печенега жалую, — сказал он. — У тебя такого кречета нет.

Москва встретила великого государя и победоносное воинство его звоном всех своих колоколов. В медном хоре их серебристо пел у Ивана под Колоколы и старый вечевой колокол новгородский. Опушённые снегом, стены кремлёвские были теперь пусты, но по-прежнему слышалась в них упорная, каменная, неудержимо нараставшая сила. И как ни сумны были старые князья и бояре при виде растущей силы государя московского, всё же и их пьянила нараставшая сила Руси.

— Ну, что? — гордо бросила навстречу торжествующему супругу на своем жёстком языке Софья, жирное, волосатое лицо её горело победными огнями. — А вы, москвитяне, всё баб браните: волос долог, а ум короток. Что теперь скажешь?

— Ну, ну, ну… — немножко строго, чтобы не зазнавалась, проговорил Иван, целуя её сжатыми губами, чуть-чуть. — Умница. Погодь вот, поразберусь — там я у владыки таких жемчугов для тебя отобрал, не насмотришься.

Князь Василий, проезжая мимо хором князя Холмского, затуманился ещё крепче: эх, хоть бы голову, что ли, где сложить! Опостылела ему эта жизнь дурацкая, неприютная. Но, когда он узнал в тот же день, что князь Андрей вот уже многие месяцы сидит где-то в своей дальней вотчине, один, в его ожесточённом сердце зашептала робкая надежда на какую-то сказку золотую, колдовскую…

В начале XIII века на молодую Русь налетел первый шквал кровавого татарского нашествия. Всюду, где прошли татары, всё было разграблено и сожжено, население большею частью погибло, а те, что уцелели, дичали в трущобах лесных. Зверь всякий умножился чрезвычайно. Всюду по дорогам, подальше от татар, появились разбойничьи шайки: русские люди добивали самих себя. И едва свалила туча татарская чрез западную грань в Европию, как тотчас начали терзать разорённую Русь с украин литовцы, — ещё совсем недавно они платили Руси дань по чрезвычайной бедности своей лыком да банными вениками, — поляки и венгры. Немцы завладели всей страной ливов и летгов, принадлежавшей княжеству Полоцкому, и настойчиво пробивались дальше. Севернее, к Новгороду подбирались датчане, уже поставившие Ревель. Ещё дальше, в устьях Невы, хозяйничали шведы. Энергичный Александр нанёс врагам Руси два поражения: шведам на Неве, за что и получил прозвище Невского, а Божьим риторям на льду озера Чудского. Русь немножко приободрилась.

Одновременно с кровавыми кулаками соседей в её разбитые татарами двери стучал и наместник Христов, папа. Вскоре после побед Александра к нему явились из Рима послы.

— Слышали мы, что ты князь дивный, — сказали будто бы они, — и что велика земля твоя. Поэтому мы послали тебе из двенадцати гардиналов наших двух самых умных, Галда и ремонта, дабы ты послушал нашего учения.

Невский поручил своим батюшкам дать гардиналам ответ, и те, сдумав, отвечали:

— От Адама и до потопа, а от потопа до разделения язык, а от разделения язык до начала Авраамля, а от Авраама до проития израильтян сквозь Чёрмное море, а от исхода сынов израилевых до смерти Давида-царя, а от начала царства Соломонова до Августа-царя, а от начала Августа до Рождества Христова и до страдания и воскресения Его, а от воскресения Его и на небеса вознесения до царства великого Константина и до Первого собора и до Седьмого собора — всё это мы знаем хорошо, а от вас учения не принимаем.

Отцы были чрезвычайно довольны, что дали папе такой победоносно учёный ответ, а умнейшие гардиналы должны были, конечно, с великим срамом возвратиться в землю свою.

Между тем Батый, разграбив Европу до Владиславы, повернул вдруг в свои улусы, на Волгу: в Каракоруме умер великий хан Удегей, и надо было быть к делу поближе. Но с Волги Батый вдруг прислал на Русь повеление, чтобы все русские князья явились к нему в ставку. И более чем на двести лет повисла над разгромленной Русью тяжкая туча татарская.