Он опустил голову.

— То всё бредни бабьи, — сказал он. — Бирюльки. Русь собрать надо, это верно, но это головой делают, а не скаканием. А вот хочешь: Софью с Васильем я удалю, твоего Дмитрия на стол всея Руси посажу, а тебя… А тебя, — загорелся он, — я осыплю такими сокровищами, какие тебе и во сне не снились! Пусть там говорят, что хотят, но вслух пикнуть никто ничего у меня не посмеет! — стукнул он подогом о пол. — Вот тебе…

— Да какая же мне радость будет в том, что после твоей смерти, когда я сама уже старухой буду, мой сын над Русью великим государем учинится? — засмеялась она опять своим серебристым, отравляющим смехом. — Нашёл чем прельстить! Я сейчас хочу жить, понял? И так хочу жить, чтобы у меня самой и у всех вокруг дух бы захватывало. Иди пораскинь умом, может, и осмелеешь… Только первый шаг, говорят, труден, а потом…

— Олёнушка…

— Не подходи!.. — играя золотым кинжалом, быстро отстранилась она. — Мое слово — олово, а пока прощай…

И, не дожидаясь ответа, она повернулась и, точно играя, вышла из покоя. Он скрипнул зубами, бешено ударил опять подогом в пол и, ничего не видя, вышел.

Убиение — тогда не говорили казнь — мистра Леона произвело на иноземцев, живших на Москве по вызову великого государя, очень сильное впечатление. Они не забыли ещё убиения за ту же вину и Антона-дохтура. «Ежели великий государь начнёт так снимать головы за всякую провинность, — немножко наивно думали они, — то, пожалуй, служить Московии охотников найдётся немного».

У мессера Пьетро Антонио Солари, который только что прибыл из страны италийской на службу к великому государю, собрались все иноземцы, чтобы обсудить положение, а кстати и послушать Солари о делах Италии и Европии вообще. Солари — круглый, румяный, с лукаво смеющимися, маслеными глазками и с чудесными каштановыми усами — радушно встречал земляков у порога.

Итальянец Трифон, уроженец Катарро, работавший для государя прекрасные сосуды — их очень ценил дружок Ивана хан Менгли-Гирей, — сидел на скамье у окна. Пришёл уже и бывший капеллан белых чернецов Августинова закона Иван Спаситель, «органный игрец». Не успел он пробыть в Москве и двух лет, как, парень ловкий, бросил своё монашество, принял православие и женился. Государь был очень доволен этим и пожаловал его селом. Было два-три немца. Хитрецы собирались в Москву со всех сторон, и их было бы ещё больше, если бы смежные с Русью государства не чинили им всяких спон: усиление Руси было не в их расчётах. Раз как-то направилась в Москву целая компания таких хитрецов. Поляки не пропустили их. Они свернули к валахам, к тестю Ивана Молодого. Он держал их у себя целых четыре года, так что Иван вынужден был просить своего дружка Менгли-Гирея выручить у сватушки. Менгли-Гирей выручил, но задержал их у себя в Перекопе. Едва-едва вырвались они в Москву. Четырёх лучших господарь валашский так у себя и оставил да ещё насчитал Москве целых сто пятьдесят тысяч расходов, которые он будто бы понёс, пока хитрецы у него жили… В Москве иноземцы держались особым табунком, в сторонке: москвитяне поглядывали на них косо.

— A-а, мессер Фиоравенти, милости прошу! — любезно осклабился Солари навстречу болонцу. — Пожалуйте, сейчас выпьем винца из Италии. Но вы совсем напрасно так хмуритесь, достопочтенный. Что за беда, что на свете одним жидом стало меньше? Что касается меня, то я готов, porca Madonna[98], хоть всех их перевешать. И конечно, у великого государя были же в руках доказательства его виновности: не стал бы он отправлять так ad patres[99] нужного ему человека. Во всяком случае, пока мы для него его цитадель не закончим, мы совершенно спокойно можем выпить винца. Ваше здоровье, господа!

Фиоравенти был удручён не столько кончиной мистра Леона, сколько прибытием Солари, в котором он боялся встретить серьёзного соперника. И он дулся на государя, что тот выписал строителя без всякого совета с ним.

— Нет, я всё же хочу проситься домой, — сказал он. — Так нельзя. Но, впрочем, оставим всё это… Ты расскажи лучше, мессер Солари, как идут дела в нашей благословенной Италии.

— Да более или менее так же, как и в неблагословенной Московии, — засмеялся своим заразительным смехом Солари. — Те, которым звёздами указано работать и голодать, работают и голодают, а те, кому полагается веселиться, те веселятся и режут один другого за право продолжать своё веселье беспрепятственно. Ха-ха-ха… — опять, довольный, раскатился он. — Вся Италия, сверху донизу, кипит вином, кровью и — ядом. Да, да, это прекрасный способ устраивать свои дела! Но никто в этом искусстве не превзойдёт, друзья мои, святейшего отца нашего, наместника Христова. Какие у него яды!.. Ах, какие у него яды! Я думаю, — раскатился он опять, — если бы захватить их сюда, блестящие дела можно бы тут с ними делать… И скольких кардиналов, — которые побогаче, конечно, — убрал бы святой отец, раб рабов Господних, таким способом… А на груди у старичка ковчежец с частицами тела и кррви Христовых — не знаю, снимает ли он его, когда идёт в спальню к прекрасной дочери своей, Лукреции… Ну, ваше здоровье, дорогие гости.

Все чокнулись и выпили.

— Да, живём весело… — продолжал Солари. — Аристократия наша, и светская, и духовная, и богачи вообще собирают рукописания древних, раскапывают развалины, чтобы найти хоть кусок статуи какой-нибудь, и избегают читать Святое Писание[100], а в особенности Павла, чтобы не испортить свой стиль. В этом вот я с ними совершенно согласен, — опять раскатился он. — Я тоже избегаю этого. Словом, если не искать отборных выражений, наша Италия представляет собой теперь один сплошной лупанарий, в котором яд, кинжал и золото решают всё. Но в последнее время против всех этих… ну, скажем, увлечений стали раздаваться возражения. Во Флоренции, например, поднялся какой-то бешеный монах, Савонарола[101], который не только рушит громы небесные… или, точнее, словесные… на легкомысленные головы наши, но и сжигает торжественно картины знаменитых мастеров, статуи, мандолины, женские наряды, духи и прочее. Конечно, долго головы ему не сносить: святой отец бдит над своими овцами. Жгут, как всегда, в изобилии ведьм, колдунов…

— А кто из художников выделяется теперь у нас? — спросил Трифон.

— Много говорят по-прежнему о Сандро Боттичелли, — сказал Солари. — Его картины действительно замечательны уже тем одним, что с них не лезет так назойливо в глаза всё это мясо. Говорят о Леонардо да Винчи, но не знаю: мне он что-то не по душе. Его Тайная Вечеря, над которой он столько лет пыхтел в монастыре делла Грацие у нас, под Миланом, вся растрескалась и вот-вот осыплется… Чего-чего, а художников теперь хоть отбавляй!.. И все из кожи вон лезут, чтобы угодить сильным мира сего: пишут с своих и чужих девок мадонн, а святые отцы ставят их в часовни для поклонения верующим. Многие из пречистых дев этих уже поймали французскую болезнь. У девочек пошла новая мода: удаляться от времени до времени в монастырь — для ртутных втираний, может быть, — а выйдет из святой обители и, сподобившись благодати, сразу же поднимает цену себе вдвое. Да, наши художники расписывают теперь с одинаковым удовольствием как нужник для прекрасной дамы, так и часовню, а тех, кто бросает им золото, они сейчас же в стихах и в прозе производят в боги… И все твердят, что Италия теперь свет миру.

— А как собор у вас в Милане, кончили? — спросил Фиоравенти.

— Конечно, нет… — засмеялся Солари. — Скоро кончать его невыгодно: погреть руки всем надо. И чёрт его знает, — стукнул он ладонью по столу, — никак я не пойму: в душе мы все теперь разъязычники, а воздвигаем соборы. Нет, — спохватился он, — душа Италии теперь это смесь Боккаччио с молитвенником или чёрта с монахом И всё-таки за Италию, друзья мои! — одушевлённо поднял он стакан. — За Италию, за солнце, за искусство.