— А что же, сон-то этот твой от всякой болезни помогает? — спросил задорно Блоху Митька.

— А как же не помогать? — отвечал Блоха со спокойной уверенностью. — Известно, помогает.

— А я вот сколько годов глазами маюсь, — продолжал Митька. — Что, по-твоему, и мне поможет?

— А это уж как Господь укажет.

— А-а, то-то вот и есть! — засмеялся Митька. — Господь… Я сколько по всей святыне ходил, чем ни мазал, и водой кщёной, и маслом от угодников, и камни святые в Елизаровом монастыре прикладывал.

— Камни те только от головной боли помогают, — сурово вставил Облом. — Что же наобум Лазаря прикладывать чего не следует?

— Обман всё это, и больше ничего! — решительно сказал Митька. — Если бы так — на земле и больных бы совсем не было.

— А это от веры зависит, — мягко сказал Блоха, которому был неприятен этот задирающий тон урода. — Коли веры нету, так как же оно подействует? Всё милость Господня.

— А коли всё от милости, так Господь и без воды, и без масла, и без грамотки твоей исцелить может.

— Известно, может, на то Он, батюшка, и Господь, — примирительно сказал Блоха, вытирая рот обратной стороной рабочей руки. — А со святыней всё понадёжнее. Что ж, глупее нас отцы да деды были, а веровали же… Погодь, никак, кто-то подъехал.

Старуха высунулась из оконца.

— Это ты, что ли, Микита?

— Он самый, — отвечал от ворот назябший голос.

Заскрипели ворота, по тёмному мосту послышались шаги, дверь отлипла, и чрез порог шагнул белокурый, статный мужик.

— Хлеб да соль! — помолившись на образа, сказал он гостям.

— Милости просим хлеба-соли кушать… — ласково ответила застолица. — А мы уж заждались тебя.

— А вот сичас, погодьте, — улыбнулся он и обратился к своим: — Ну, как я говорил, так и вышло: «Ни за што, бает, в такую темь по теперешней дороге не поеду…» Я было настаивать: «Да ведь вот проехал же я, батюшка… Как же, мол, не окстить робёнка: мальчонка кволый, того гляди, помрёт. Да и сама баба, мол, хворает». А он меня, вот истинный Господь, матерно: «Покою-де от вас, лесных чертей, нету — куды ко псу под хвост я к тебе за двадцать верст на ночь глядя поеду?» Ну, всё же потом смиловался и молитву в шапку наговорил. Погодьте…

Он снова истово помолился на закоптелые иконы и, подойдя мягкими, спорыми шагами к больной, опрокинул над ней рваную шапку свою и как бы вытряс на неё из шапки ту молитву, которую наговорил туда поп.

— Ну, вот, — сказал он удовлетворённо. — Теперь, может, Господь даст, полегчает.

Из зыбки послышалось тихое кряхтенье, чмоканье и жалкий, скрипучий плач. Баушка склонилась к младенцу, переменила лопотьё и подала ребёнка матери.

— Покорми его маненько, — сказала она. — Может, пососёт титьки-то, так уснёт покрепче и тебе спокой даст.

Мать устроила ребёночка у пылающей груди. Муж, повесив кудрявую голову, смотрел на неё сверху мягкими, любящими глазами. И, когда дело у неё пошло, обернулся к столу.

— Ну, вот… — проговорил он. — Дай и мне, матушка, чего-нито. Что-то прозяб, мать честная! Оттепель, оттепель, а знай, студёно.

Завязался разговор. Жалобы начались: трудна стала жизнь. Лесной починок этот принадлежал княгине Голениной, которая, строя душу, отписала его Волоколамскому монастырю, и хотя отец игумен и не больно теснил в сравнении с другими помещиками народ, а всё и у него иной раз крутенько приходилось.

— Известно дело, — бросил насмешливо Митька. — Погодь маненько — и вовсе сожрут волостели работных людей. Али волостелей работные люди, — быстро прибавил он.

На него опасливо поглядели, но не сказали ничего.

— Давайте-ка лучше отдыхать, — примирительно сказал Блоха, вставая и молясь на чёрных богов. — А завтра, Бог даст, на зорьке и ходу…

Улеглись на чёрном, затоптанном полу. Ванятка захотел непременно лечь с Никешкой, чтобы тот сказки ему новгородские сказывал. Но не успел он и прикрыться рваным полушубком отца, как сейчас же и заснул. Из щелей дуло холодом, нещадно жгли блохи, от капусты изжога внутри огнём палила, а от духоты спирало в грудях. Новорождённый всё скрипел в зыбке своей духовитой, а мать, без сознания, вся в огне, о чём-то жалобно бредила. Сонно хрюкал поросёнок. Кто-то начинал всё храпеть, но сейчас же обрывал, точно прислушиваясь, и опять храпел. Тяжко было даже во сне.

Чуть забрезжило, встали. Молодуха, вся в огне, и в себя не приходила. Блоха маленько расстроился: с одной стороны, жалко было оставлять тут сон Богородичен, а с другой — Господи, помилуй, как же можно у больного человека отнять единственное, может, спасение? Чай, мать ведь…

— Ну, ладно, Бог с вами, — вдруг решил он. — Ну только коли по осени обратно пойду, чтобы беспременно мне мою грамотку отдать.

— Да знамо дело, Господь с тобой.

И хозяин, и старуха всё кланялись ему, всё благодарили: уж такой-то человек душевный, редко другого и найти! Ванятка непременно хотел с Никешкой в Москву идти царю палаты строить, но бабка уговорила его: вот погоди, мамка встанет, тогда все и пойдём. И Никешка должен был непременно обещать ему принести из Москвы наливное яблочко на золотом блюдечке…

— А ты… того… баушка… — перед самым отходом, уже помолившись, проговорил вдруг Митька. — Дай-ка мне грамотку-то Блохину на час: может, и всамделе поможет… Уж такая резь в глазах, такая слеза, просто силушки моей нету.

— Вот и гоже, соколик, — одобрил Блоха, надевая свою сумочку. — На что лутче? Только ты с верой, сынок, с молитовкой…

Бабка осторожно вытянула из-под засаленной подушки почерневшую грамотку, и Митька, перекрестившись на богов и шепча всякие божественные слова, какие он мог только вспомнить, истово приложил грамотку сперва к одному глазу, потом к другому и снова передал её бабке.

— Ну, вот и гоже, — одобрил Блоха. — Быть может, Господь милости и пошлёт. Ну, с Богом, ребятушки. Прощевайте, хозяева, спасибо вам за хлеб, за соль…

Они пошли путём-дорогой к Москве-матушке, а к полдням хозяйка преставилась.

В весёлом гомоне птицы перелётной, в перезвоне капелей жемчужных, в радостно-слепящем блеске солнечном надвигалась на Русь страшная ночь с 24 на 25 марта, ночь светопреставления. Люди, книгам хитрые, замирали сердцем. Но — диво дивное — готовясь к вселенской катастрофе этой, и они как-то не могли удержать старого разбега жизни: варили обед, покупали, продавали, строили, женились. Великий государь продолжал крепить молодую Русь. Софья не давала ему ни отдыху, ни сроку, хотя он и не больно жаловал её. Теперь, не глядя на то, что кончина мира на носу, он готовил поход на Литву: старый недруг его Казимир помер, Литва с Польшей разделились, и Иван считал время подходящим, чтобы отобрать у соседушек земли искони русские…

Точно так же, не глядя на светопреставление, вызвал он на Москву брата своего, Андрея Горяя, и велел князю Семёну Холмскому — не без умысла выбрал он могутного князя на дело такое — взять Горяя под стражу. Зосима, по долгу сана, стал было просить за Андрея.

— Нет, владыко, — отрезал Иван. — Он не раз уже злоумышлял на меня. И как помру я, они непременно опять заведут смуту, а татары Русскую землю бить опять будут — и все труды мои останутся напрасны…

Зосима не настаивал: старик жизнь знал.

Горяя посадили в тюрьму при хоромах государевых, а двоих детей его, заковав, в Вологду отправили. Дело это поручено было — опять-таки не без умысла — старому князю Ивану Патрикееву.

А страшная ночь надвигалась. Иногда посасывало в сердце и у Неверов: ведь не зря же в самом деле в святых книгах про это написано! Может быть, поэтому, когда по вызову великого государя явился в Москву трепещущий последний брат его, Борис, великий князь, обласкав его, с миром отпустил в свой удел.

Страшная ночь была совсем близко. И если одни упивались, читая стихи Германа Константинопольского, «добрейши к вине слезней хотящим непрестанно плакатися», если другие спешили сдать все свои богатства монахам, если третьи воздвигали скорее церкви, то были и немногие, которые, дерзко уповая на ум человеческий, всё проверяли, нет ли тут какой ошибки. Но, увы, ошибки не было: светопреставление было на носу! Так предсказано было мужами мудрыми и боговдохновенными. Андрей Юродивый, например, объяснял кончину века с научной точки зрения так: ангелов, отпавших от Бога, было сто тем, то есть миллион. Из них двенадцать тем было восполнено праведниками из иудеев, а оставшиеся восемьдесят восемь тем должны были быть восполнены праведными христианами. Восполнение это совершится в течение 7000 лет, а потом, по полном восстановлении божественных воинских сил, конец всему.