Как колокольни, пылавшие над огненным морем, рушились в пожаре души князя Василия его последние, только что было родившиеся надежды. Стеша стояла, закрыв лицо руками, и он слышал едва уловимый шёпот молитв о спасении души её от пожара его души, который тянул её в себя, в котором ей так хотелось блаженно сгореть, погибнуть навсегда… Он с усилием отнял её руки от лица, он жадно пил глазами красоту его и знал уже, что вот ещё немного — и она снова уйдёт от него. Она плакала горько, неудержимо, но не было и следа колебания на её милом, исхудавшем, нездешнем лице, ставшем ещё более похожим на лик фряжской богородицы.

— Проводи меня до обители, — тихо сказала она.

— До какой обители? — злорадно усмехнулся он. — От неё и головешек-то не осталось!..

— Всё равно. Там мать игуменья и сёстры. А то я пойду одна.

Как зачарованная, она долго глядела в лицо его. Над ними в багровом сумраке, вся розовая, стояла Тайницкая башня. Пожар уходил к окраинам.

— Пойдём… — тихо сказала она.

Медленно, повесив головы, они шли среди рдеющих груд жара, по которым бегали синие огоньки. Временами зной был так силен, что они должны были полами прикрывать лица. Часто приходилось перешагивать чрез обугленные, смрадные трупы людей, собак, кошек, голубей.

И когда вдали, в отсветах пожара у Фроловской стрельницы, увидали они сбившихся в кучку полных отчаяния, в прогоревших рясах и клобуках монахинь, Стеша вдруг решительно остановилась перед князем. Из глубины прекрасных глаз её смотрел открыто и нежно тот рай, в который так рвалась его озлобленная душа.

— Вася… — чуть дохнула она и вдруг вся точно загорелась. — Милый, радость моя… солнышко моё светлое… слушай… Того, чего ты хочешь, не будет никогда… Нельзя за минутную радость отдать жизнь вечную… Но… но ежели это хоть чуточку утешит тебя в горе твоём, знай: ни единого дня, ни единой ночи не было эти годы, когда я не думала бы о тебе, не звала бы тебя… Но против судьбы не пойдёшь… Помни одно: куды бы ты ни пошёл, что с тобой ни случилось бы, всегда душа моя будет около тебя, как касатка вкруг своего гнезда, виться… Вот… И это грех, и великий, слова эти мои, но авось Господь за муку мою простит меня… А теперь прощай… Не ходи за мной… И не ищи меня…

Низко, по-монашески, поклонившись ему, она быстро пошла к монахиням, горевавшим над сгоревшим гнездом своим. Он, повесив голову, пошёл сам не зная куда в багровую ночь. Над огненно-красной землей, в тучах удушливого дыма, страшно пел набат с уже немногих, последних, колоколенок…

— Батюшка… князь…

Он поднял глаза: где это видал он эту страшную образину?

— Диво дивное и чудо чудное, княже… — продолжал Митька, следовавший за ним всё время издали. — Сёдни ночью перед пожаром мне — вот истинный Господь! — словно видение было: будто, вишь ты, князя Андрея лихие люди на большой дороге убили… Вот истинный Господь!

Князь Василий не понял ничего и, нетерпеливо тряхнув головой, пошёл от урода прочь. Митька понял, что можно действовать…

Жуткое зрелище представляла собой на другой день Москва. Москвы собственно почти уже не было, а были только чудом уцелевшие небольшие островки её и огромные чёрные дымящиеся пустыри между ними. А среди всего этого разрушения и острого смрада на высоком Боровицком холме возвышались закопчённые стены и стрельницы недостроенного Кремля. В дыму виднелась чудовищная царь-пушка, только недавно отлитая фрязями и ни на что не нужная — стрелять из неё было невозможно, — а около неё тяжело чернели четыре громадных ядра. Сверху сыпался мелкий дождик, а по чёрной, раскисшей земле уныло бродили голодные люди. Огромное зарево, стоявшее всю ночь над городом, без слов сказало всем соседним городкам и деревням, что Москва приказала долго жить, и в помощь пострадавшему населению её и в надежде на хорошие барыши уже тянулись со всех сторон обозы торговых людей и крестьян со всяким добром. Великий государь — семья его спаслась тем, что её на большой завозне[112] вывезли на серёдку реки и там под огненным дождём стояли, пока огонь не ушел на посады, — сам распоряжался восстановлением жизни разрушенного города. Все работы на стенах и башнях были приостановлены, и работным людям было прежде всего повелено собрать по пожарищам погибших москвитян и рыть скудельницы[113] для тысяч чёрных трупов, похожих на грубо сделанные куклы. Попы пели и кадили над несчастными, и их наспех зарывали.

Потом стали наспех разбирать пожарище, чтобы скорее, до холодов поставить дома. О том, что следовало бы строить город из камня, и думушки ни у кого не было: во-первых, лес был очень дёшев, во-вторых, поставить даже самые большие хоромы из лесу можно было в месяц, а в-третьих, каменных дел мастера на Руси были наперечёт. Уцелевшие среди огня Успенский собор, царские палаты да каменный двор купца Таракана у Фроловских ворот не особенно убеждали москвитян, что каменные постройки лучше: всё одно, внутри всё так выгорело, что всё надо начинать сызнова. Но Зосима, погоревав над сгоревшими грибками своими, рыбами жирными и прочей доброю снедью, всё же велел ставить себе хоромы каменные. Приказные, скорбно помавая главами над сгоревшими бумагами своими, уже вострили перья, чтобы возобновить труды свои на пользу государства Московского и получить скорее от просителей соответственное плодоношение на погорелое место…

И затюкали по чёрному пожарищу плотницкие топорики… Митька Красные Очи тёрся среди озабоченных москвитян и жалобно тянул:

— Батюшка боярин, светлые твои очи, милостыньку-то убогому Христа ради…

А ежели кто не давал или давал мало, Митька лаялся.

Великий государь в сопровождении бояр ходил по чёрным развалинам Кремля и отдавал распоряжения, как ставить новые постройки: Софья права — теперь надо строиться пошире. В некотором отдалении за ним следовали фрязи. К ним только что прибыл новый хитрец, Алевиз, который привёз из страны италийской немало новостей.

— Много разговоров идёт теперь об этом самом Христофоре Колумбе, который новые земли за морем открыл, — тихонько рассказывал Алевиз, высокий, худой, с длинной бородой римлянин. — Он поплыл от наших берегов прямо на запад, а вышел, как сказывают, в Индии, повыше реки их Ганга. И народ там будто кожей красный, а в голове перья воткнуты, и ничего по-нашему не понимает. И говорит Христофор, что земля совсем не шар, как раньше думали, а скорее вроде груши, и на соске ее, где стебель-то выходит, и расположен будто рай…

— Ну, а в Риме как дела? — спросил весёлый Солари.

— А в Риме столпотворение вавилонское, — отвечал Алевиз. — Пьют и бесятся с утра до ночи. И во главе всего святой отец стоит. Теперь он придумал новую игру: назовёт к себе куртизанок голых да своих гвардейцев и устраивает состязания в любви, причем победители получают из рук святого отца награду.

— Вот всё о соединении-то церквей толковали, — тихонько засмеялся Солари. — В самом деле, если бы его святейшество Александра Шестого да здешнего Зосиму соединить, толк был бы!

— Ну, что там Зосима! — пренебрежительно усмехнулся Трифон, органный игрец, ставший настоящим москвитянином. — Зосиме только бы пожрать пожирнее да напиться, у него выдумки совсем нет. Это мужик простой, безобидный. Нет, а вот его святейшество-то со своими затеями, этот потешил бы православных!

Все тихонько рассмеялись.

— Аристотель, поди-ка сюда, — позвал дьяк Фёдор Курицын Фиоравенти, уже выпущенного из тюрьмы. — Великий государь насчёт кирпича спрашивает.

Почтительно согнувшись, Фиоравенти поспешил на зов.

А тем временем на Тайницкой стрельнице, закоптевшей над светлой рекой, сидело двое. Тихо беседуя, они точно не замечали ни страшного разрушения вокруг, ни нудного запаха гари и испражнений, ни пёстрого и шумного табора погорельцев по берегам реки. Один из собеседников был маленький боярин Тучин, постаревший и точно изнутри лампадочкой освещённый, а другой — старец Нил в бедном монашеском одеянии своём, такой же чёрный, как башня, на которой они сидели. Нил тоже заметно похудел, постарел, но силой напряжения чрезвычайного теплились его спрятавшиеся за мохнатыми бровями глаза. Он усердно трудился в глуши своей над «Преданием своим ученикам о жительстве скитском». Недавно один из иноков-соседей взял у него творения иже во святых отца нашего аввы Исаака Сириянина да нечаянно и сожёг свою келию и все книги, что в ней были. И вот Нил сплыл до Ярославля Шексной с мужиками на плотах, а затем пешечком притащился и в Москву, чтобы добыть тут нужную ему книгу. Нил очень сдружился с маленьким боярином и любил беседовать с ним: тот был дерз душою, и глубок, и светел, и мягок сердцем, как голубица. Сомнений Нила он не знал: его мысль нащупывала в безбрежных полях жизни всё новые и новые пути, дерзала, окрыляясь, всё более и без колебания рушила то, что по исследовании оказывалось негодным. Маленький боярин совсем не заботился о том, что будут о его откровениях думать люди: он ощущал душу свою как источник света, в котором, радуясь, может купаться всякий. Об этом говорили они и теперь, над светлой рекой, сонно текущей среди чёрных холмов вдаль. А вокруг, по развалинам, уже хлопотали люди, заботились, терзались, бранились.