— Вся эта пря и мнение только Бога бесчестят! — грозно блистая очами, разрумянившись, шумел он. — Нечего велеречествовать и опытовать не своё, яже тебе не дана суть. Что убо привлачаешь вещь, от неё же пострадать имаше? — зловеще намекал он на что-то тайное. — Не играй таковым, человече!

Иосиф, чрезвычайно раздобревший за последнее время, одобрял рвение своего любимого инока, всячески отличал его и думал, куда бы его получше определить. Нет, этому не овчину скупать, не тивунить по необозримым вотчинам монастырским, не деньги мужикам в рост раздавать — ему, большому кораблю, Господь, видимо, сулит и большое плавание. Игуменом надо бы его куды-нито поставить, да жаль отпускать такого ловкого парня от себя. И Иосиф, как пророк во Израиле, вставал пред людьми и громил:

— Всему шатанию нашему мати — мнение. Ежели бы три года назад на соборе еретиков предали бы сожжению, так небось поджали бы сии волки словесные поганый хвост свой. А у нас все высокоумничают: как можно казнити человека за мнение? А за что же его и казнити, как не за мнение? Не говорится ли в толковании святого Евсевия, епископа Эмесского, на деяния апостольские, что убийство ради Бога не есть убийство? Не убил ли Моисей нарушителя субботы? Не убил ли Иисус Навин Ахара, Финеес — Замвия, Самуил — Агага, царя Амаликова, апостол Петр — Ананию и Сапфиру? А сам Христос торжников не просто из храма изгна, но бесчестным биением плетёным бия и опрокидывая пенязников доски. А у нас людкостью своей все величались и, погляди, до чего достукались: ты уж пред ними и слова молыть не смей в защиту Святой Православной Церкви!

Но ничто не выводило так его и других ратоборцев за Церковь Божию из себя, как дерзкие голоса, которые утверждали, что, по случаю кончины мира, слишком уж разбогатели монастыри, что не приличествует инокам вла-дети «сёлы и рабы». И добро бы общий народ болтал неподобное! Нет, и князь Василий Патрикеев, бахвал, везде открыто о том говорит, и Алёнка, вдова Ивана Молодого, тоже в дело путается; шла бы к своему отцу-молдаванину да там и поучала бы, сорока бесхвостая!.. И многие старые бояре туда же гнут. Да и старцы из-за Волги подъелдыкивают: должны-де монахи кормитися рукоделием. А великий государь помалкивает: любо ему земельку-то у святых обителей оттягать… Сейчас бы своим шепотникам да наушникам всю роздал бы: так и стоят вокруг него, бесстудные, так в очи и глядят, так и ждут, как бы ещё чего урвать, утробы ненасытные!

Но беззаботно среди всего мнения жил, трудился и пьянствовал глава Церкви Православной, добродушный митрополит Зосима с дружками своими. Погреба владыки были обильно снабжены медами охотницкими, пивом всяким и винами, а столовое кушание его тоже надо бы было лучше, да некуды.

— А ну, братие, по случаю спасения от Страшного Суда Господня изопьём Божией милостию медку! — уже охмелев, говорил старый греховодник. — Так-то вот. А тут, братие, иконку я себе какую добыл — воистину заглядение!.. Эй, ты там, Ванюха, заверни нос за ухо, — крикнул он своему служке, — подай-ка нам иконку, что вчерась мне принесли… ну, безголовую-то… Да и рукописание иже во святых преподобного отца нашего Пахомия Логофета новое подай.

Его собрание всяких православных диковинок славилось среди вольнодумцев. Были у него Троеручицы замечательные, и иконы с чертями, и святые с пёсьей головой, и голые Адам с Евой, над которыми долго качал он своим белым клобуком. Служка подал новое приобретение владыки.

На ярко размалёванной доске был изображён всадник в латах, но без головы, которую он держал в правой руке, а левой вёл в поводу коня.

— Это раб Божий святой Меркурий, — весело засипел владыка. — Дело сие было в Смоленске во времена Батыевы. Божья Матерь явилась Меркурию в сновидении и повелела ему разделаться с татарами. Тот сперва поупёрся: да нюжли у Тебя, мол, Матушка, не хватает сил небесных? Но потом одумался, один разбил полчища татарские, а затем явился к нему юнош некий светлый и по повелению Богородицы отсёк ему главу. Святой взял — видите? — главу своя в одну руку, коня в другую и так пошёл в Смоленск, и все люди, глядя на него, дивились смотрению Божию. В Смоленске он лёг, честно предал душу Богу, а конь его стал невидим. Явился было к телу епископ со попы, чтобы совершить погребение, но святой не давался им. И вот через три дня из собора в великой светлости, подобная заре солнечной, вышла Богородица с архистратигами Михаилом и Гавриилом, взяла тело его в полу и положила его в соборе, где оно и ныне, всеми видимое, творит чудеса во славу Божию.

И, защурив свои масленые глазки, Зосима заколыхался всем тучным телом своим.

— Ну, во здравие! — крикнул он. — Княже, а что же пирожка-то с грибами? Ах, и хорош! Ну-ка, бословясь… А это вот житие Стефана Пермского. Много тут всего наш хитрец Пахомий нагородил, и сейчас нам всей премудрости его не одолеть. А вот хошь кончик поглядите, индо слеза прошибает. «Что ти нареку? — начал он чтение. — Вожа заблудшим, обретателя погибшим, наставника прельщённым, руководителя умом ослеплённым, чистителя осквернённым, взыскателя расточенным, страха ратным, утешителя печальным, кормителя алчущим, подателя требующим, наказателя несмысленным, помощника обидимым, молитвенника тепла, ходатая верна, поганым спасителя, бесом проклинателя, кумиром потребителя, идолом попирателя, Богу служителя, мудрости рачителя, книгам сказателя, грамоте пермстей списателя». А? — осмотрел он гостей смеющимися глазками. — А вы, чай, неверы, и не ведаете, что это Стефан для земли Пермской грамоту составил. А послушайте-ка, как его за это восхваляют! Греческая азбука составлялась, вишь, многими философы в течение долгого времени, а пермскую грамоту — слушайте: «Един чернец сложил, един составил, един счинил, един кало-герь, един мних, един инок, Стефан, глаголю присно, един в едино время, а не по многа времена и лета, якоже они, но един инок, един во единении уединился, един уединенный, един Единого Бога на помощь призывая, един Единому Богу моляся».

— А вы заметили ли, отцы и братие, кто да кто за последние годы в святые у нас произведён был? — крикнул пьяный голос. — Я нарочно подсчитал: шестнадцать князей да княгинь, один боярин, четырнадцать митрополитов и епископов да двадцать три мниха, которые монастыри свои основали, — а попросту говоря, батюшки только самих себя в святые возводят да своих благодетелей.

— Свет инокам — агнели, свет мирянам — иноки, — пустил другой. — Кому же, как не им, перед Господом-то предстательствовать?

— Ну, во здравие ваше, гости дорогие! — поднял владыка кубок. — Эх, пошла душа в рай, хвостиком завиляла!

И весь фиолетовый лик его, опушённый белой бородой, и сизая слива носа, и жирный большой рот сияли благодушием, и многие невольно думали, что этот вечно пьяный, ни во что не верующий, но добродушный поп, пожалуй, из всех них самый лучший.

Стояли, пылали, палили знойные летние дни. Работные люди, не глядя на жару, как мураши, копошились над грозно растущим из земли Кремлём. Тайницкая стрельница и вся стена от реки, от степи, была уже готова и нарядно отражалась в сонной воде. Между работным народом болезнь какая-то проявилась: все крепко животом маялись, и многие помирали. Вокруг стен кремлёвских стоял тяжкий дух. Каменщикам и самим несладко было это, да ведь за нуждой не в деревню же бегать! А вящие люди, проезжая в Кремль к великому государю или из Кремля, удерживали дыхание и бормотали в бороду ругательства.

Митька Красные Очи то исчезал из Москвы по своим лесным делам, то, не в силах расстаться с очарованиями столицы, вновь в неё возвращался и, выжидая случаю, всё слонялся между чёрным народом и речи неподобные вёл о шапках горлатных, о великих сокровищах, что святители принакопили себе на чёрный день, о тяжкой нужде общего народа. Сон Богородицы ему в болезни глаз не помог, и он очень озлобился на всё божественное, а в особенности на попов. Княгинюшка, лебёдушка белая, пропадала неведомо где, и Митька, обижаясь на судьбу, долго по этому случаю и злобно пьянствовал. Угрюмый Василей Облом сошёлся с ним и не раз пропадал даже с ним из Москвы; уютный Блоха в свободное время добродушно бродил по святыне московской, а весёлый Никешка предпочитал после работы петь хором песни деревенские. Что вокруг люди работные мёрли, их самих не особенно тревожило: все помирать будем. На что вон высоки у бояр шапки, а и тем смертушки не миновать: она всех, матушка, равняет…