— Они, фрязи-то, все в кружало[122] да в правило[123] норовят, по порядку чтобы, а наши и на глазок смикитят.

Верёвки продолжали дёргаться, но ничего не выходило. Народ из себя просто выходил: так каждый вот словно и полез бы, чтобы всё дело наладить! И вдруг Никешка решительно сбросил с себя полукафтанье и шапку.

— Пригляди маненько за одёжиной, — бросил он Блохе и побежал в ворота. — А ну, пустите-ка, я к птиче слажу, — сказал он Фиоравенти, которого он много раз уже видал на работе. — Я к этим делам привышнай…

Те забормотали что-то про себя: не годится дело.

— Да чего там! — засмеялся Никешка. — Древолаз я, говорю. Ни хрена не будет. Пусти-кась…

— Да пустите его… — крикнул фрязям с коня какой-то боярин, очень раздосадованный неудачей с орлом. — Не замай его, Ристотель.

Никешка сбросил лапти, наспех перекрестился, поплевал для пущей важности на руки и, схватившись за верёвки, медлительно, неуклюже, как медведь, полез вверх, к закачавшемуся, точно испуганному орлу. Белую рубаху Никешки весело надувал речной ветер, она пузырилась, и ярко краснели на солнце её ластовицы[124]. Вот древолаз поднялся уж в уровень со стеной зубчатой, и рёв всего торга восторженно приветствовал его удаль.

— Ай да ластовицы! Молодчага… — кричали ему со всех сторон весёлые голоса. — Ишь, орел-то, как затрепыхался: наших завсегда опасайся! Только бы верёвки выдержали…

— Хошь тебя повесь, и то выдержат.

Заржали весело…

Никешка медленно подбирался к птице. Рубаха его всё пузырилась — и весело смеялись всей Москве красные ластовицы. Орёл опять испуганно закрутился.

— A-а, не любишь?! — ржали по стене, по кровлям, на торгу. — То-то, брат! С нами валять дурака не моги никак.

Никешка схватился за птицу, всё оглядел и, миновав орла, полез на самую маковку стрельницы. У москвитян дух захватило.

— Ах, штоп тебе! Ну, и отчаянный народ бывает тожа. Ты гляди, что делат…

Никешка был уже у самой верхушки стрельницы. Глянул ненароком вниз, и сердце у него покатилось. Но он знал средствие: гляди вверх. Он передохнул и стал что-то налаживать с верёвками вкруг верхушки, укрепился в верёвках ногами сам и потянул птицу. Та не шла: тяжела. Он махнул вниз фрязям:

— Тяни!

Фрязи не столько поняли — крик Никешки был на земле едва слышен, — сколько догадались, потянули верёвки, и орёл, дрыгая, пошёл к маковке и остановился около Никешки. Он что-то покрутил над ним и опять махнул вниз:

— Давай! Легше, легше…

Орёл заколебался. Никешка вошел в азарт и забыл о всякой опасности: точно сама земля Русская корявыми руками искала закрепить в небе свою силу и славу. Весенний ветер играл его русыми волосами.

— Давай! — крикнул он в пустоту. — Легше, мать вашу.

По сердитому взмаху руки угадали, в чём дело. Орёл колебался, подымался чуть, опускался, опять подымался и вдруг, четко дрогнув, разом стал на своё место и широко распластал в сияющем небе свои острые золотые крылья.

Земля восторженно взревела. Москвитяне все смотрели именинниками. То, что стрельница была поднята фрязями, что орёл изготовлен был их хитростью, об этом теперь никто и не думал — теперь важно было одно: красные ластовицы утёрли-таки нос чертям заморским!

— Ай да парень! Молодца!.. — весело летали голоса. — А я, вот истинный Господь, думал, оборвётся… Нет, шельма парень, мать его за ногу…

Никешка быстро поехал по веревке вниз, стал на землю, крепко перед фрязями высморкался, молодцевато шлёпнул сопли о сухую землю и среди восторженного крика и смеха москвитян исчез в толпе. А от великого государя — он смотрел издали, как орла подымали, — уже бежали в толпу дети боярские:

— Где парень, что птицу на место поставил? Государь требует. Да не жмитесь вы, остолопы: от государя награда ему будет…

Но Никешку так и не нашли…

Весь день любовались москвитяне на золотую птицу, парившую в небе, и, всячески прикрашивая, рассказывали один другому о молодечестве какого-то мужичонки с красными ластовицами. Они чувствовали себя решительно именинниками. Попы у Фроловских ворот тоже ликовали и то и дело молодецки бились на кулачки по этому случаю. Пристава царские прямо из сил выбивались, унимая безобразников, но всё было напрасно. Молодая сила Русской земли так и пёрла из всех щелей.

Софья неустанно работала вокруг стареющего Ивана и потихоньку сумела не только повернуть его сердце в свою сторону, но и оговорить тех, кто работал против неё. В этом ей помогла больше всего Елена: Иван не нашёл ничего у неё, кроме прежней гордости, а то и издёвки. А Софья бубнила: зря казнили сторонников сына её, Василия, — мало ли что молодёжь иной раз под пьяную руку сгородит, зря утопили в реке баб-ворожей, — они только травок ей святых носили от всяких женских немощей. И всё это работа дьяка Фёдора Курицына, князей Патрикеевых, князя Семёна Ряполовского да других высокоумцев. И понемногу Ивану стало в самом деле, казаться, что он поступил опрометчиво, что Василий на троне московском будет куда лучше: не говоря, что на нём лежит как бы отсвет величества императоров византийских, он является и представителем на Москве веры православной, вселенской, от Византии полученной. И верно, что много ещё бояре высокоумничают. Ударить по их головам будет только полезно для дальнейшего закрепления единодержавия на Руси. Ежели для этого не постеснялся он уморить в заключении тяжком обоих братьев своих, так неужели же остановится он перед княжьем? И бояре, которые за Еленой да Дмитрием стоят, всё новшеств каких-то хотят и в вере, и во всём строе государском, а к чему все эти перемены? Василий же, воспитанный матерью, поведёт дело твёрдой рукой… А главное, ударить, да побольнее, по проклятой бабе этой, которая отравила ему всю жизнь и так обманула его. Он был теперь убеждён, что Елена как-то там его обманула.

И вдруг Москва ахнула: великий князь Василий был из-под стражи освобождён!

Был осенний вечер. Совсем уже старенькая Ненила, сгорбившись, брела домой от вечерен. Сзади неё раздалось вдруг чёткое цоканье копыт. Пропуская всадника, она прижалась к стене, а он, вглядевшись в неё, вдруг натянул поводья.

— Никак, это ты, баушка? — проговорил он.

— Ах, батюшка князь!.. — низко поклонилась Ненила. — Признал старуху, соколик. Ну, как тебя Господь, княже, милует?

— Плохо, старая, милует, — усмехнулся князь Василий и, помолчав, решительно проговорил: — Сослужи мне, старая, последнюю службу, скажи: где княгиня твоя?

— Батюшка княже, да как же могу я ослушаться приказу её? — подпёрла жалостно старуха кулачком своё морщинистое лицо. — Ведь перед богами божилась я ей, что…

— Бабка, смертный час мой близок… — немножко торжественно сказал князь. — Проститься с ней я хотел бы. Где она?

Ненилу пошатнуло.

— Господи, батюшка, да что ты это только молул? — сложила на груди руки Ненила. — Посмотри, какой ещё сокол ты… Что ты, княже!

— Старуха, времени терять неколи, — нетерпеливо сказал князь. — Великий государь опалился на многих из бояр, и не сегодня-завтра снимут с нас на Москве-реке головы. И вот теперь, перед смертным часом, я и хочу её увидеть в последний раз. Проститься. Говори: где она?

Ненила тихо заплакала.

— Для неё, касатки моей, я хоть в ад пойду, — проговорила она. — Здесь она, княже, по-прежнему в Вознесенском монастыре. Все к своим поближе быть ей хотелось… А может, и… к тебе…

— А как она?

— Всё такая же, княже, — сморкалась старуха. — На той недельке ей тридцать семь уж минуло, а погляди, — ни в жисть не скажешь: всё такая же из себя пригожая да умильная… И словно лучше даже — ровно вот святая, каких на стене в церквах пишут. И николи, николи не улыбнётся, скорбная моя!..