И вот сейчас она выйдет к нему. Казалось бы, какое счастье… Но счастья не было, а была мука мученская. И совесть тревожила: как же можно было так против Андрея идти? Но что же делать? Мучаются все трое ведь… Может, если кончится всё это, и Андрей счастлив будет. Ах, да что бы там ни вышло, только бы кончилась эта мука! И опять отдалённо, точно во сне, вспомнилась зелёная и дикая глушь Заволжья; туда, что ли, убежать от всех этих терзаний мирских?..

В кустах послышался шорох. Сердце его забилось с такой силой, что даже дыханье пресеклось. И вдруг из кустов вышла к нему старая мамка её, Ненила.

— Знаю, княже, что не меня ты, старую, ждёшь… — проговорила старуха тихо. — Велела она мне передать тебе, чтобы ничего ты не ждал: не перешагнёт она к тебе через грех. Уж так она мучится, княже, так мучится, что и обсказать тебе не сумею… И чего-чего только я не придумывала: и молебны всем, почитай, святителям служила, и зелий всяких ей против тоски любовной приносила — нет, ничего не помогает! Недавно одну старуху я из Зарядья к ней приводила, Апалитиху, — слыхал, чай? — которая заговорами да травкой пользует. И та, давши в руки ей замок, долго над ней шептала, а потом заперла замок тот, а ключ велела мне в Москву-реку бросить, чтобы поглотила его щука золотая, божественная. И веришь ли, сколько разов к тебе я бросалась: возьми ты её хошь силой, только душеньку её от муки ослобони. И назад ворочалась: нет, эту силой не возьмёшь… И вот хошь голову с плеч руби, не ведаю, что с ней делать. Себя умучила, мужа умучила, — а и он ведь человек такой, какого другого на Москве, может, и не сыщешь, — и тебе свет Божий не мил…

— А где князь Андрей теперь? — тихо спросил князь.

— Опять за охотой уехал, — сказала Ненила. — И кто это вам всем так жизнь изгадил? Все молодые, все пригожие, все богатые — жить бы да радоваться, а вы все равно в аду кипите!..

И князь думал то же. Но точно вот нетопыри какие впились в сердца их и сосут кровь, и сосут, а зачем — никому не известно!

— Так попроси её хоть проститься со мной выйти, — сказал князь. — Великий государь посылает меня с посольским делом на Литву. Кто знает, вернусь ли я оттуда.

— Не пойдёт! — отвечала Ненила. — Забоится, что уговоришь ты её… Ни за что не пойдёт. Вот, может, куда мы с ней опять на богомолье соберёмся — так дала бы я тебе знать, а ты там сам гляди, как и что. Только как сделать-то это? У тебя на дворе мне показываться негоже, а этот Митька твой что-то не люб мне.

— Ничего. За золото он всё сделает и будет молчать, а не смолчит, так и подвесить можно, — сурово сказал князь, которому и самому противно было путать во всё чужих людей. — Так вот так пока и порешим.

Он подумал было дать Нениле что, но тут же почувствовал, что этого нельзя.

— Ну, прощай, баушка, — мягко сказал он.

— Прощай, княже. Ну только смотри ничего без её согласу не делай. Успокой меня, старуху глупую.

— Не бойся!.. — дрогнул он голосом.

И он исчез среди пахучих зарослей черёмухи.

Он чувствовал, что какое-то решение судьбы близко. Да, взять её хоть бы против воли, умчать в далёкие края, а там, под поцелуями, отойдёт душа её. И вдруг в узкой улочке его остановил хриплый, пьяный голос:

Митька сделал было молодецкую выходку, чтобы показать удаль свою, но его вдруг шатнуло, и он бессильно прилип к забору. Нахмурившись, князь решительно подошёл к нему. Тот сразу узнал его и подтянулся.

— Княже, благодетель ты наш… — забормотал он.

— Слушай, — сурово проговорил князь. — Ты мне ещё понадобишься. За службу я отплатить сумею. Но если ты, собака, хоть словом одним кому обмолвишься, так и знай: будешь собою раков москворецких кормить. Понял?..

— Благодетель, кормилец, да нешто я…

— Ты понял?

— Понял, благодетель, понял. Да я за тебя в огонь и в воду, а не то што…

Но князь, не слушая, уже ушёл. И Митька подмигнул себе:

— Не робей, Митрий Иваныч: теперь будет тебе жизнь боярская! На радостях можно и ещё хлебнуть винчишка на сон грядущий!..

И он неверными шагами направился в ближайший кабак.

Как только татары из Москвы ушли, так сейчас же снова повсюду открылись кабаки и зашумела снова Русь пьяным шумом. Ту дань, что раньше она неволею несла татарам, теперь с полной охотой отдавала она кабаку. Заботники мирские не раз уже делали великому государю представления, что надо пьянство остановить, не пьют же поганые.

— Так ли, эдак ли, а жрать винище они всё равно будут, — сказал он. — Так уж пусть лучше от того государству прибыток будет. Нельзя всякого пьяницу за руки держать: «Не пей, соколик…» А который, напимшись, дурака валять будет, на тех стража есть.

Всю ночь шумно кутил Митька с другими забубёнными головушками в царевом кабаке. В отуманенной голове его вдруг встала мысль о Стеше: а по кой пёс будет он добывать её для того же князь Василия, когда он может взять её и себе. Сперва он даже испугался сам этой мысли, но постепенно она все более и более завладевала дымной душой урода. Кабацким шумом он старался заглушить её в себе, но чем больше он старался, тем крепче захватывала она его…

Вскоре после бескровной победы над погаными великий государь со всем пышным двором своим встречал невесту сына своего Ивана. Вся Москва вышла на встречу красавицы Елены, но увидала только возок её да вершников вокруг: невеста, чтобы не сглазил её какой лихой человек, была до глаз укутана фатой. Но ахнул и великий государь и все ближние бояре его, когда они впервые увидели её без фаты: высокая, стройная, с горящими, как звёзды, глазами и тяжёлыми чёрными косами, она слепила. Улыбка её была колдовство. Во всём существе её было что-то до такой степени раздражающее, что даже самые хладнокровные люди чувствовали, что у них кружится голова.

Ивана она огромила. То, чем он до сих пор рядом со своей необъятной волосатой грекиней страдал втайне, теперь вдруг воплотилось в этой девушке, которая весело, точно в пляске какой, вошла в его палаты. К свадьбе он подарил ей ожерелье из голубых алмазов цены неимоверной — из сокровищницы владыки новгородского, смиренного Феофила, — и Елена, принимая подарок свёкра, подняла на него восхищённые глаза и чуть вздрогнула: в его страшных глазах она увидала восторг бескрайний. И много дней ходила она после того в задумчивости. Хитренький Иван Молодой сразу подметил впечатление, которое произвела на его родителя Елена, и снова стал охать: он хорошо понимал, что девок-то на Москве всегда найдёшь сколько хочешь, а голова на плечах одна…

Иван был точно околдован. Новые жуткие мысли мутили его теперь по ночам, когда рядом с ним среди жарких перин храпела грекиня ненавистная. Вот он великий государь всея Руси, перед которым склоняется в прах всё, и всё же он не только не может взять черноокой колдуньи, но даже слова ей о том дохнуть не смеет. «И кому досталась! — с презрением думал он. — Ну, можно убрать с дороги и сопляка этого, убрать эту перину, которая храпит рядом с ним, а дальше опять хода нет и нет! Не может же он, великий князь московский и всея Руси, жениться или так овладеть вдовою сына». Тайная тоска его о счастье личном, счастье жарком и ярком, стала теперь ещё острее.

Он стал раздражителен. Ещё во время свадьбы сына с Еленой дружок его, татарин князь Каракучуй, что-то расхворался: должно быть, на русские меда приналёг. При дворе был тогда доктор-иноземец мессир Антон. Его позвали к больному. А Каракучуй возьми да и помри! Москва зашепталась: «Уморил князя ни за что, немчура!» Иван выдал немчина головой Каракучуеву сыну. Тот, изрядно его помучив, хотел взять с него только хороший за родителя окуп и отпустить. Но великий государь крепко опалился и приказал немчина казнить. Татары свели его на Москву-реку под мост и там зарезали как овцу. Иван гремел, и никто не знал, почему так гневлив стал великий государь, — никто, кроме Елены, может быть. Она в положенное время родила мальчонку, которого нарекли Дмитрием, резко отдалилась от мужа, легко и смело стала выше этих постоянных испугов московских, и Москва зашепталась: «Балует валашка!» Она смеялась.