— А князю-то вашему нюжли же за разбойное дело ничего не было? — спросил сторож.

— Как же! Сам государь судил его и присудил отдать монахам за служку убитого — гривну! Только всех и де-лов. Ворон ворону глаз не выклюет, — зло уронил он. — Нам сдаётся, что и мы словно люди, а они смотрят на нас, как на скотину. Правду старики говаривали: была бы шея, а хомут наденут.

Собаки заливались по дворам надрывно, упорно, словно и невесть какую беду они чуяли. Под звёздами с писком носились летучие мыши. Колотушки сторожей слышались всё реже и реже: знать, сон одолевал их.

— Вот лежишь эдак ночью да и раздумаешься, — вздохнул Митька. — Не то мы делаем!

— А что бы нам делать?

— А подобрать бы вот ватагу удалых добрых молодцев, да и залечь где в лесах по дороге проезжей, — ещё тише уронил Митька. — И как едет шапка какая горлатная, так и на осину. Всё под себя забрали и величаются, я ли, не я ли. А мы, дураки, верим: батюшка, боярин, ясные твои очи… А почему я мучиться должен, а он с жиру не знает уж, как и беситься? Кто это указал? Нет, дурак народ, дурак!

…На зорьке прилетел в Москву гонец-скорошественник из Новгорода: не только уж с Казимиром ссылаются новгородцы, а и с Божьими риторями[67], а Казимир, сказывают, у попа римского денег на войну с Москвой просит и с Золотой Ордой сговаривается, чтобы выступить против Москвы заодно. Точно молнией опалился великий государь и бешено стукнул посохом в пол:

— Строить полки! И не спать у меня.

По всем дорогам в сторону Новгорода были выставлены крепкие заставы, чтобы новгородцы не пронюхали о ратных приготовлениях Москвы. Великий государь так опалился, что грекиня должна была даже сдерживать его. Но он не слушал ничего и, взяв с собой только тысячу конников, понёсся к Новгороду. Осень стояла погожая, красная, морозец прохватил уже дороги, и любо было скакать так на дело государское в безмолвных и раздольных полях. Но уже в Бронницах Иван получил весть, что, несмотря на заставы, новгородцы обо всем уже пронюхали — и у них дружков в Москве было довольно — и затворились. Сгорая от нетерпения, Иван остановился подождать свои полки. И когда те подтянулись, московская рать двинулась к Новгороду.

И вот туманным и морозным утром, когда с низкого неба сеялся первый снежок, москвитяне обложили вдруг старый Новгород. Фиоравенти выставил против стен свои пушки.

— А ну, Аристотель, покажи-ка им!

И вздрогнуло вдруг всё от первого раската первой в земле Новгородской пушки, из белого облака пахучего вынеслось тяжёлое ядро и ударило в стену старую, посыпались кирпичи, и на белой стене вдруг словно рана кровавая зазияла…

— Молодец! — раздувая ноздри, сказал государь, с любопытством наблюдавший за действием нового орудия. — А ну, подсыпь-ка им ещё!..

Попыхивая белыми дымками, пушки заговорили. Новгородцы, толкая один другого, в ужасе бросились со стен вниз. Вскоре отворились городские ворота, и к великому государю явились посланцы от владыки Феофила: они просили об «опасной» грамоте для владыки, который хочет говорить с великим государем. Иван гордо отказал:

— Я сам опас для невинных. Отворите ворота. Когда войду в город, невинных я ничем не оскорблю.

И он послал князя Василия Патрикеева к Фиоравенти: понажать. Фиоравенти сам заправлял всем делом у пушек, и глаза его были, как всегда, спокойны: строить так строить, разрушать так разрушать. И князь Василий, стоя в отдалении, с удивлением смотрел на болонца. Он видел необходимость средоточия русских земель вкруг Москвы, но старого Новгорода ему было всё же жаль.

В городе смятение усиливалось. В стан московский то и дело перебегали дружки великого государя и такие, которые вдруг себя дружками почувствовали. Фиоравенти бросил несколько ядер через стены. Круша всё, они скакали в тесных улочках. Поднялись вопли. И вот ворота опять отворились и из города вышло новое посольство: владыка, новый посадник, новый тысяцкий — новгородцы успели уже восстановить у себя старые порядки, — бояре, купцы, своеземцы и даже «общий», то есть простой народ. Вящие люди старались выступать с достоинством, но среди зловещего аханья пушек, зелёно-бледные, они походили скорее на перепуганное стадо, чем на представителей недавно ещё славной республики. И, приблизившись к великому государю, — глаза его горели огнём, — все вдруг пали ниц:

— Прости и помилуй, великий государь: грех попутал!

Иван прежде всего подошёл под благословение к владыке, а затем, гордо подняв голову, обратился к поверженной в прах толпе новгородцев:

— Я, государь ваш, даю мир всем невинным. Не бойтесь ничего. Князь Василий, пошли кого-нито к Аристотелю, чтобы он пока что остановил действо своё.

Пушки затихли… Великий государь, сын его Иван Молодой — он стал входить во вкус власти и подбочениваться, — все военачальники, дьяки-советники, на конях, в сопровождении полков московских потянулись в городские ворота: владыка Феофил счёл за благо отслужить у святой Софии благодарственный молебен. Язык владыки во время молебна путался, и сам он выглядел далеко не празднично. И сейчас же после молебна город закипел кровью: пятьдесят человек из главных врагов Москвы были схвачены, и палачи приступили к пыткам.

— Великий государь, на дыбе все в один голос показывают на владыку Феофила… — сказал Ивану уютный дьяк Бородатый. — Что повелеть соизволишь?

— Сейчас же взять его и отправить в Москву, — сказал Иван. — Там пусть посадят его в Чудов монастырь и содержат с великим бережением до нашего возвращения. А дьяку Жареному прикажи моим именем при боярах запечатать казну владычную. Я потом посмотрю её сам.

— Слушаю, великий государь… А ещё… — замялся дьяк. — Уж не знаю, как тебе и молыть, великий государь.

— Говори прямо! — нахмурился Иван. — Ты знаешь, что лисьих ухваток я не жалую.

— Все показывают также, что братья твои, оба, тоже с новгородцами сносились.

Иван прожёг дьяка взглядом.

— Верно ли, смотри?..

— Верно, великий государь, — повторил тот, однако побледнев. Боярина Кобылу спроси, он был при допросе.

Иван торжествовал: тут же, под стенами Великого Новгорода, он покончит и с остатками уделов. Софья права: у него силы больше, чем он сам думал, и события точно удесятеряют её. И в том права грекиня, что некоторые головы укоротить надо. Он вышел к боярам, обежал горящими глазами их лица и не без умысла остановился на князе Василии.

— Приведи под крепким караулом князей, братьев моих, ко мне.

Бояре незаметно переглянулись: он хочет бить их их же руками.

Не успели братья государевы, Андрей Горяй, Углицкий, и Борис Волоцкой, бледные, вступить в шатёр государев, как враз пали перед братом на колени. Они уже знали, что новгородцы под пыткой оговорили их.

— Ежели бы не старая мать наша, — дрожащим от гнева голосом проговорил Иван, — ваши головы сейчас же слетели бы на плахе под топором ката[68]. Не вас милую, а её седую голову: недолго уж жить ей… Идите к себе, но помните: если кто из вас ещё дыхнёт без моего позволения, плачьтесь на себя!..

Точно оплёванные, оба поднялись с ковра и, не смея глаз поднять на теснившихся вокруг великокняжеского шатра бояр, пошли в свои полки и скрылись в шатрах. Ряполовский, князь Иван Патрикеев и единомышленники их опять переглянулись. Лица у всех были сумны. Они начинали понимать, что их игра уже проиграна. И повесили головы: старое уходит неудержимо, но что же придёт на место его? В стороне окружили Фиоравенти бояре, которые расточали похвалы его знатной премудрости пушкарской. Итальянец с любезной улыбкой раскланивался.

В сопровождении ближних бояр великий государь выехал к святой Софии, Премудрости Божией, взглянуть на сокровища, собранные святителями. В тёмных подвалах, за стенами, которых не пробили бы, пожалуй, и пушки Фиоравенти, за чугунными решётками, среди седых косм паутины появилась, вся в парче и аксамитах, кучка державцев. Все они были достаточно наслышаны о богатствах владычных, но того, что они тут нашли, и они не ожидали. Всех размеров ларцы, сундуки, бочонки были полны золотых кораблеников, древних «Ивановых головок», жемчуга седого, алмазов, цветно играющих, зелёных изумрудов, синих сапфиров, красных, как кровь, рубинов, золотых топазов, слитков золота и серебра. Крупные янтари сияли золотыми гранями своими.