Берсень одобрительно кивнул кудрявой головой.

— Правильно, княже! — сказал он. — Жизнь становится всё хитрее, и, какова голова ни была бы, одной ей управиться с домком немыслимо: нужен совет.

— Верно! — кивнул белой пушистой головой князь Иван Патрикеев. — Великая княгиня только во сне и видит, как бы всех нас в слуги свои обратить.

— Да многие такими слугами и поделались, — усмехнулся дородный красавец Тучков, не боявшийся перечить самому великому государю. — И с охоткой.

— Многие не все…

— Так… — кивнул тяжёлой головой своей князь Семён. — Но дело в том, что у государя два наследника: Дмитрия, сына Елены, грекиня помрёт, а на престол не пустит, да и великий государь стал как будто больше склоняться к Василью, в котором течёт кровь императоров византийских, чтобы окружить блеском Византии престол московский и тем ещё больше укрепить Москву. Нам же, может, лучше за Дмитрия больше держаться: Елена пойдёт на все уступки, только бы сын её стал на место деднее…

Попы потянут руку грекини, знамо дело, но против них нововеров можно выставить: это народ всё мозговитый и смелый.

— Попы, как всегда, пойдут за тем, кто верха возьмёт, — пренебрежительно сказал Тучков. — Это народец известный… Жаль, что Зосима наш совсем спился, а то он мужик покладистый и кого хошь миром бы помазал.

— Великий… государь уже посылал меня к Зосиме, — сказал дьяк Фёдор Курицын. — Оставаться ему митрополитом дело немыслимое: иной раз прямо лыка не вяжет. Да он и сам говорит: «Понимаю, мол, и сам, что никуды уж я не годен. Сложу с себя сан по немощам моим, и вся недолга. Чай, в куске хлеба-то мне великий государь не откажет. Да и подыхать скоро, говорит, не из чего больно хлопотать-то».

— Жаль старика… — сказал князь Семён. — Возьми вон новгородского Геннадия или Иосифа Волоколамского, стоеросовые такие, не дай Бог, и в рот великому государю так и глядят.

— Когда Александр Невский помер, владыка у его гроба, как полагается, речь держал: «Отца человек оставити может, а добра господина не мощно оставити: аще бы и в гроб лезл бы с ним», — засмеялся Берсень. — Счастье, что в гроб-то лезти было нельзя, а то он бы с полным удовольствием. Прав Тучков: они побегут за победителем.

— Кого-то на место Зосимы теперь выберут?

— А кого государь укажет, — усмехнулся князь Василий.

— Нет, попов опасаться нечего, — взглянув на сына, сказал Патрикеев-старший. — Полки же по большей части в наших руках, а в которых наших людей нету, в те можно будет загодя своих посадить. А полки в руках — разговор будет уж не хитёр. Всё дело в силе.

— И в правде, — вставил князь Семён. — Мы державцы земли Русской, и так, здорово живёшь, отставить нас от дела нельзя. Великий государь пока в полной ещё силе и головой светел, а что будет, если на месте его какой несмышлёныш окажется или баба? Вот тут-то и нужен бессменный совет государев: государи преходят, а совет земли остаётся.

— Да в совет-то кого посадить? — сказал Берсень. — Ежели князей одних, земля обижена будет. Ведь среди тех же торговых есть теперь головы, да какие! Спросить и их делу не повредит. Я мыслю так, что чем больше от земли советников будет, тем лучше…

— Ну, это что-то уж вроде веча будет… — сразу возбуждённо заговорило несколько голосов. — Совет нужен, а многолюдство опасно. Кому же и править землёй, как не тем, кто к этому делу привычны?

Застолица зашумела. Князь Василий, ещё более желчный, гордый и нетерпимый, поднял побледневшее лицо.

— Чем больше умных голов, тем лучше, — сказал он, — но чем больше голов вообще, тем хуже.

— А как ты её разберёшь, умна она или нет? — засмеялся кто-то. — О себе всяк так понимает, что умнее его в целом свете нет.

— Покажи это на деле, — сухо возразил князь Василий. — За кем есть только слова — отойди, за кем дела — делай дело.

Но сейчас же он и потух: он возражал больше для возражения и часто противоречил самому себе. Если большинство тянуло в одну сторону, он невольно тянул в другую, но стоило большинству перекачнуться на его сторону, он сейчас же опять поднимался против большинства — точно в этих вспышках душа его находила какое-то облегчение. О резкости его стали поговаривать, над ним качали головами, но ему было всё безразлично. Ему стало ясно одно: жизнь его кто-то сломал в самом корне, она пуста и холодна и держаться за неё не стоит. Стеша опять ушла, а вместе с ней ушло и всё. Точно дьявол нарочно запутал все пути, все дороженьки по жизни, как степь привольной, и нет человеку хода никуда. А они умничают, величаются…

— Да… — усмехнулся Тучков. — За кубком вина, бояре, всё это гоже, что вы толкуете, а как до дела дойдёт, вот помяните моё слово, всё к тому сведётся, что бояре с боярами бороться будут. Не любы мне порядки теперешние, ну только едва ли и мы лучше что наладим. То баламутились князья, по княжествам своим сидя, а теперь в Москве баламутиться будут. Вот разве Аристотелю велеть каких новых бояр из меди отлить, тогда, может, что выйдет.

Застолица возбуждённо шумела. Но чаще оглядывались по сторонам, точно боясь за стенами лишних ушей.

— Смерти Ивана Молодого никто ведь ещё не забыл, — осторожно проговорил кто-то. — Вот и следовало бы великому государю подсказать легонько, что на грекиню-то ему полагаться не больно следует.

— Да что, бояре, к ней и так, сказывают, какие-то бабы с зелиями всё норовят. Что-нито налаживает опять, чудо заморское!

— Да что ты толкуешь?!

— Сам не видел. А говорят…

— Эта знает, что ей делать!

Князь Василий из-под приспущенных ресниц каким-то далёким взглядом смотрел на взволнованные лица недавних властителей Руси. «И чего им нужно? — думал он. — Как будто не всё равно».

И вдруг яро взорвалось несколько голосов.

— Врёшь!.. Никогда Одоевский рядом с Бутурлиным не станет… Да, постой: ты разбери прежде толком, чем орать-то… Первое место принадлежит первому воеводе большого полка, — так?

— Знамо, так. Это всякий ребёнок знает.

— Второе — первому воеводе правой руки, третье — первому воеводе передового полка и первому воеводе сторожевого полка, которые всегда ровней были, четвёртое — воеводе левой руки, а пятое — второму воеводе большого полка.

— Ну? Это всем известно.

— Так ежели Одоевский служит первым воеводой большого полка, а Бутурлин первым же воеводой левой руки, значит, по фамильной чести Одоевский отделяется от Бутурлина двумя местами, как и старший сын от отца. Стало быть, потомок Одоевского отстоит от своего предка на шесть мест, а потомок Бутурлина всего на пять, — так как же может Бутурлин служить первым воеводой левой руки, ежели Одоевский будет назначен первым воеводой большого полка? Эх ты, а еще берёшься спорить!..

— Постой, погоди! Бутурлин всегда ходил своим набатом, а за чужим набатом ходить ему невместно. То всему роду его бесчестье.

Закипел бешеный спор о местах. Ничто не возбуждало так страсти, как местничество.

— Да бросьте вы! — взывал к крикунам князь Семён. — Давайте о деле-то говорить.

Но никто его не слушал. Тучков рассмеялся.

— Что я говорил? — сказал он князю Семёну. — Вот и тогда то же будет…

Князь Василий откровенно зевнул и решительно встал. Он желал в жизни только одного места: места счастливого. А такого места для него не было. За ним поднялись и другие. Но все были так возбуждены, что и поднявшись долго ещё лезли один на другого с разгорячёнными лицами. Большинство склонялось к тому мнению, что Бутурлину под Одоевским принять место первого воеводы левой руки невместно. Князь Василий, не слушая, вышел и у ворот столкнулся с взволнованным чем-то дьяком Жареным.

— Что такое? — спросил он, поздоровавшись.

— Князя Андрея Холмского лихие люди неподалёку от Симонова убили, — уронил тот, и сердитые глаза его блестели. — Сейчас старый князь поскакал туда…

Князь Василий, потрясённый, стал было расспрашивать дьяка о преступлении, но тот ничего и сам не знал.

Он долго тёр лоб, вспоминая страшную ночь московского пожара и нелепые слова Митьки Красные Очи, на которые он тогда не обратил внимания, но которые теперь говорили ему о страшной правде: ведь если это дело рук Митьки, то друг его детства погиб — из-за него…