Все присутствовавшие при этом представлении хохотали чуть ли не до истерики. Белл и Нина, обессилев от смеха, беспомощно взвизгивали. Мари смеялась так, что слезы ручьем текли у нее по щекам, и Салли смеялась тоже, сама не зная чему; она не поняла ни слова из французской песенки, которую пела Лили, но ей казалось, что она никогда в жизни не слышала ничего смешнее. Она слегка опьянела, и ей было так весело и легко на душе, что она не могла не смеяться. Прыжки Лили тоже казались ей самой забавной вещью на свете.

Белл боялась, что ее хватит удар: ее большие голубые глаза вылезали из орбит, толстые щеки пылали; она, задыхаясь, ловила воздух широко открытым ртом и наконец простонала:

— Лили! Уймись! Ты меня уморишь!

А Нина кричала:

— А помнишь, как ты плясала канкан у мадам Марсель, Лили?

Лили, мокрая от пота, задыхаясь, упала на стул. Еще шампанского! Она снова принялась звонить и кликать Чарли. Но Мари нашла, что они с Салли засиделись в гостях. Пора идти. Она бросила Салли выразительный взгляд, и они поднялись, думая про себя, что, кажется, хватили лишнего и не совсем твердо стоят на ногах.

— Как? Неужели вы уходите? — запротестовала Лили. — Скоро придет Поль — вы должны пообедать с нами.

Мари благодарила Лили и просила извинить ее и миссис Гауг: они очаровательно провели время, но теперь, к сожалению, пора идти — нужно еще успеть приготовить обед. Они и так уже запоздали. Дома их ждут сердитые мужчины и голодные ребятишки, которые будут кричать, что их заморили голодом. Словом, скандал!

Лили звонко расцеловала их на прощанье. О нет, нет! Она никак не хочет быть причиной домашних свар. Но они должны пообещать ей, что как-нибудь на днях заберут с собой своих мужей и детишек и придут пообедать с ней и с Полем. Салли и Мари выскользнули наконец из ее объятий и направились к двери.

Они отыскали лестницу и спустились вниз, держась друг за друга; проходя через вестибюль, они старались шагать как можно тверже и не глядели по сторонам, из опасения встретить кого-нибудь из знакомых.

Выйдя на залитую солнцем улицу, Салли и Мари направились домой, шагая не вполне твердо, но с большим достоинством. И только отойдя на безопасное расстояние от последних лавчонок предместья и убедившись, что кругом уже не видно прохожих, они принялись смеяться над своим состоянием и вспоминать пережитое ими приключение.

— О, la, la! — воскликнула Мари. — Жизнь не так уж бесцветна у нас на приисках, как ты думаешь, Салли? Правду говорит мистер де Морфэ: «Здесь все может случиться». И вот мы с тобой попали на утреннее представление в кафешантане!

Тот, кто побывал на новогоднем балу у Фриско, долго не мог забыть этот бал. Когда-то, в первую пору существования приисков, вход на такие новогодние сборища был открыт для каждого и веселье было шумным и беззаботным. Все предрассудки и условности забывались на этих непринужденных пирушках, и рудокопы и старатели, лавочники и трактирщики, их жены и дочери, официантки из баров и даже заезжие богачи веселились напропалую. Самый дух приисков в те времена был таков, что рушил все социальные перегородки, говорили старожилы, вспоминая те дни.

Не потому ли, что рудокопы и старатели сами тогда создавали и творили приисковый закон — неписаный закон, которому подчинялось все в этих затерянных в глуши, отрезанных от мира золотоискательских поселках? И богатые иностранцы, и промышленные магнаты, и родовитые аристократы, забредшие сюда в погоне за золотом, знали это; знали, что они целиком зависят от доброй воли рабочих и старателей. И они охотно сближались с этими людьми, которые умели прокладывать себе путь среди бескрайних сухих кустарников, уходивших во всех направлениях за горизонт, и открывать золото среди голых скал и красных безводных холмов, за сотни миль от человеческого жилья.

Золото было богом, которому поклонялся каждый. Тому, кто нашел золото, прощались и грубые манеры, и низкое происхождение. Простой старатель сегодня, он мог завтра стать богачом с тысячами фунтов стерлингов в кармане, сорить деньгами и лить шампанское, как воду… впрочем, нет, только не как воду: вода была на вес золота в этой стране, где люди мерли как мухи в периоды засухи. Итак, на рождество и на Новый год рудокопы и золотопромышленники, старатели, открывавшие золото, и предприниматели, перекупавшие у них плоды их трудов, собирались вместе и сообща предавались веселью.

Но времена переменились. Владельцы рудников теперь распоряжались всем и всеми; они диктовали свои условия рудокопам и старателям. Все резче обозначалась грань, разделяющая обе группы. Так было и на балу у Фриско, пока шампанское, виски и пиво, на которые не поскупился хозяин, не сделали свое дело и все не перемешалось в общем пьяном веселье, которому из году в год предавались прииски каждую новогоднюю ночь.

Вначале все было в высшей степени пристойно и чинно. Большой зал ресторана в гостинице «Звезда Запада», где жил Фриско, освободили для танцев; пол до блеска натерли воском. Фриско пригласил духовой оркестр; на стойку в баре взгромоздили бочки с вином. Жены рудокопов и старателей сидели на скамьях, расставленных вдоль стен. Некоторые из женщин держали на руках грудных младенцев, ребятишки постарше жались к коленям матерей. Мужчины, принарядившиеся для праздника, толпились возле.

Наиболее почетные гости, а также управляющие рудниками и их жены сгруппировались на противоположном конце зала. Белоснежная, пышная, аккуратно расчесанная борода Энгоры Дэвиса сразу бросалась в глаза. Пэдди Кеван, припомадивший свои рыжие вихры и обрядившийся в новенький, хотя и дешевый, костюм, вертелся около них. Это был первый выход Пэдди Кевана в свет, и все потешались над тем, как быстро Пэдди втерся в общество самых важных особ.

Фриско хочет показать, думали его старые товарищи, что он хоть и залетел высоко и якшается теперь с промышленниками и коммерсантами, все-таки не повернулся к нам спиной. Мистер де Морфэ, думали новые друзья Фриско, желает продемонстрировать нам, что живет в ладу со всеми.

Эти его новые друзья явились на бал во фраках и крахмальном белье, а их жены — в вечерних туалетах. Многие из них жили в бунгало, которые они выстроили себе неподалеку от рудников. Миссис Доусет, пышная блондинка, — обладательница великолепных плеч, сверкавших белизной над корсажем из лилового шелка, — была чрезвычайно оживленна. Мужчины говорили, что они готовы пойти на край света, лишь бы поглядеть на плечи миссис Доусет. И миссис Доусет не прятала своих плеч. Платье, в котором она щеголяла у Фриско на балу, было вырезано так низко, что едва прикрывало ее полные белые груди.

Декольте поношенного коричневого шелкового платья миссис Арчи Мэллисон открывало взору только костлявые ключицы, обтянутые желтой, как пергамент, кожей. Миссис Мэллисон была высокая тощая женщина с длинными, торчащими вперед зубами; ее смех удивительно напоминал ржанье и был слышен во всех углах зала; она болтала, не умолкая, то с лордом Перси, то с Чарли де Розом, то с Дорри Дулетом, то с мосье и мадам Малон, то с Фробишером с Северного.

Фробишер привел на бал свою жену-англичанку — красивую золотоволосую блондинку, голубоглазую и пышногрудую. Фробишер был здоровенный грубоватый детина; до приезда на прииски его жены он жил один-одинешенек в своем домике рядом с рудником и ходил полуголый, обросший бородой, похожий на беглого каторжника. По случаю ее прибытия он сбрил бороду и принял более цивилизованный вид. Он был неистово ревнив и не позволял жене оставаться дома, когда уходил на работу, — она должна была идти вместе с ним и сидеть целый день в конторе, дожидаясь, пока он освободится. Миссис Фробишер, в белом атласном платье, сшитом, как утверждали, к венцу, была признана царицей бала, несмотря на то что она так быстро и так основательно напилась, что даже не заметила, когда ее длинные золотистые волосы рассыпались у нее по плечам; Лоре пришлось ее причесать.

Когда Лили в черном газовом платье, с ослепительными бриллиантами в ушах вступила в зал под руку со своим дородным мужем, у нее был вид скромной, застенчивой девочки. Ей, как видно, было предписано не возобновлять старых знакомств. Мистер Малон, сияя добродушнейшей улыбкой, стерег ее, как дракон, и не отходил от нее ни на шаг; Лили даже не танцевала.