Пылевые бури обрушивались на лагерь, засыпая его горячей красной пылью, которая долго еще висела в воздухе и, постепенно оседая, покрывала все предметы толстым слоем; буря обычно сопровождалась несколькими вспышками молнии, раскатами грома, замирающими вдали, и этим все кончалось.

Напрасно люди выбегали из палаток и кричали, обращаясь к сумрачному грязному небу, затянутому тучами красной пыли:

— Давай! Давай!

Чаще всего гроза проходила, уронив несколько капель влаги, лишь слегка прибивавших пыль. Люди потуже затягивали пояс, ругались, шутили и берегли запасы продовольствия. С первыми лучами зари они вскидывали на плечо кайла и заступы и шли работать на свои участки; там они отваливали пустую породу, врубались в пласты кварца и железняка и трудились в поте лица своего, пока не угасал жгучий дневной свет. Тогда они спешили толпами в кабаки и пивные, утоляли жажду пивом, которое стоило не дороже воды; или, разведя костер и вскипятив воду, заваривали черный чай, которого жаждали пересохшие глотки и пустые желудки, а затем ложились возле своих палаток под ажурную тень тонких деревьев.

На закате земля пылала огнем. Густо-синие и багряные тени падали на железняк. Расплавленным алым диском исчезало солнце на горизонте. Небо вспыхивало пунцовым и золотым пламенем над темной волной кустарниковых зарослей.

В сумерках, до наступления темноты, вокруг играющих на пыльной дороге в ту-ап[29] начинали собираться толпы людей; составлялись партии в покер. Только крики зрителей, следивших за взлетающими монетами, и хлопанье карт, которые игроки с веселым азартом кидали наземь, нарушали душную тишину. Безрассудной и отчаянной была эта игра, за которой люди старались скоротать гнетущий вечер, когда ни одно дуновенье не колебало воздух и звезды тускло мерцали в небе, нависавшем бесконечной свинцовой кровлей.

Иногда перед рассветом поднимался ненадолго свежий ветерок, и люди в лагере приветствовали его вздохом облегчения, ворочаясь во сне и потягиваясь, словно стараясь глотнуть побольше спасительной прохлады. Но на восходе ветерок замирал, снова воцарялся сухой, неподвижный зной, и градусник показывал сто еще до начала работ, затем поднимался до ста восьми, а в полдень до ста двенадцати — и так до самого вечера.

Эти люди, прожившие первое лето в Кулгарди, эта толпа страшных пугал, иссохших и опаленных, грязных и оборванных, до могилы запомнили его. Не все проводили ночи за пивом или за азартными играми, где можно было в один миг выиграть сто фунтов. Многие лежали пластом на жаркой сухой земле подле своих палаток, глядя на звезды и задыхаясь, мучительно глотали воздух в надежде уловить хотя бы намек на ночной ветер, или садились в кружок посудачить о трудных походах, о будущем этого прииска, о том, единичная ли это залежь золотоносного кварца на участке Бейли или есть еще другие жилы в этом богатом, необъятном и неисследованном крае, раскинувшемся на сотни миль кругом.

У всех на устах было золото: рассказы о капризах золотой сирены, пленившей их, о давних временах и походах золотоискателей в Кимберли, Мерчисоне, в Наннине и Кью. К буйным крикам, возгласам и гоготу тех, кто толпился вокруг играющих и перед кабачками, порой примешивались хриплый смех или звуки песни. Из лагеря тоже доносился смех — в шутках и россказнях быстро пролетали короткие летние ночи — иногда под горестные причитания кочевников над старым разрушенным водоемом, который какие-то одержимые в поисках золота разворотили динамитом.

В те дни одним из самых важных событий был приход почтового дилижанса или фургона с продовольствием. Все спешили ему навстречу — расспросить о том, что делается на свете, и закупить хоть немного припасов.

Из всех возчиков Джек Первый Сорт, старый приятель Динни, пользовался наибольшей любовью старателей. Высокий статный малый, красавец и весельчак, он был отчаянно смел и готов на все, если ему не удавалось получить разрешения на воду, — лошадей-то поить надо. В то лето на пути из Южного Креста в Кулгарди он не раз стоял лицом к лицу со смертью.

— Ехал я как-то, ребята, — рассказывал он, — по старому разрешению. Когда я добрался до тридцать четвертой мили, мои кони так запарились, что где хочешь, — а воды доставай. Но сторож при водохранилище, старый хрыч, ни за что не желал поить их — только дал глоток мне самому. Он-де бережет воду для почтаря и его лошадей: такой ему дан строжайший приказ.

Но я решил, что там хватит и для меня, и для моих скакунов. Ну, спорили мы крепко и горячо, и вдруг он падает замертво. Я сначала не знал, какого же черта мне с ним делать, и вдруг меня осенило: да это же перст божий! Я хватаю ключ от бака, который висит у него на поясе, и зову своего помощника. Мы наливаем наши мехи до краев, поим лошадей. Потом я возвращаюсь к сторожу, посмотреть, как и что. А он уже начал понемножку в себя приходить. Ну, мы и подрали прочь, чтобы не объясняться.

Старатели всегда были рады посмеяться рассказам Джека о том, как он ухитрялся добывать воду.

В другой раз он выехал из поселка с грузом продовольствия. Его лошади уже два дня были не поены, когда он наконец добрался до казенного водохранилища, но разрешения у Джека не было, и сторож не позволил ему поить лошадей, хотя воды было достаточно. Среди своих товаров Джек вез контрабандой несколько бутылок рома, и он решил раскупорить одну и угостить сторожа. Но Чарли Моргун, как все называли сторожа, имел зуб против Джека, и месть казалась ему сладостнее рома.

— Нет, этим ты меня не возьмешь, Джек, — заявил сторож. — И воды для лошадей ты без разрешения все равно не получишь.

Джек расположился на ночь неподалеку от водохранилища и твердо решил, что лошадей он все-таки напоит; однако он не был твердо уверен в том, что Чарли Моргун попадется в расставленную ему ловушку. Юноша-туземец, его помощник, развел костер. Джек Первый Сорт выдал ему его долю продовольствия и уже собирался закусить сам, когда появился возчик по имени Джим Райен. Он ехал из Кулгарди, и его лошади чуть не бесились от жажды.

— Разрешение есть? — спросил Первый Сорт.

Оказалось, что Джиму тоже не удалось добыть разрешение на воду для лошадей. А Чарли Моргун заявил, что без разрешения он не даст ни капли.

— Ах, старый урод! — завопил Джим. — Я покажу ему, как не давать воды! У меня лошади подыхают!

— Подожди минутку, — сказал Первый Сорт, который не хотел брать на душу смертоубийство. — Моргун заявил мне, когда я хотел соблазнить его бутылкой рома, что он не желает выпивать с таким вором, как я. Ладно, говорю, так я выпью и свою долю и твою! Размахиваю бутылкой, делаю вид, что пью и разговариваю сам с собой. Словом, раздразнил я его и вижу: до смерти ему выпить захотелось. Я и «забыл» у него бутылку, а он решил, что я это спьяну.

Джим был в восторге от этой проделки и подсел к Джеку, чтобы вместе с ним закусить. Они подождали, пока стемнело. Затем, увидев, что в лачуге Моргуна свет погас, направились к воде. Искать ключ незачем, решили они. Они постучали по стенке бака, чтобы определить уровень воды, Джим пробил маленькую дырку, чтобы вода текла понемногу, и Первый Сорт подставил ведро. Они наполнили свои ведра, напоили лошадей и разъехались в разные стороны. Вот какую шутку сыграл со сторожем ром: свалил его с ног, и возчики добились своего.

Но самый знаменитый подвиг Джека Первый Сорт был совершен им, когда он возвращался из Кулгарди в Южный Крест и ему приходилось опасаться мести всех сторожей, которых он надул по пути туда. Джек как раз ломал голову над тем, как бы ему напоить лошадей у первого водохранилища, когда увидел английского солдата; тот ходил искать золото и теперь возвращался в поселок; он едва передвигал ноги. Джек предложил подвезти его.

На солдате был пробковый шлем, этот, знаете, «Стенли в дебрях Африки», пояснил Джек. А у Джека лежала в кармане повестка о привлечении его к суду за то, что он ездит без разрешения из поселка в Кулгарди. Бумага имела вид вполне официального документа — даже с огромной печатью. Эта печать и солдатский шлем навели Джека на блестящую мысль.