— Вот так штука! — медленно произнес Жираф. — Ну кто бы мог подумать? Мне он не заикнулся ни разу, что у него три девушки, ну а насчет новостей, так это я ему всегда рассказывал, думал, что иначе он многого недослышит. По его словам, вся беда его в том, что куда бы он ни пошел погулять с девушкой, люди слышат, о чем они между собой разговаривают, — во всяком случае, слышат, что она ему говорит, и делают свои заключения. Он мне рассказывал, что гулял как-то вечерком с одной девушкой, а ребята их выследили, слышали, как она ему сказала «не надо», и раззвонили по всему городу.

— А почему она сказала ему «не надо»? — спросил я.

— Этого он мне не объяснил, но, наверно, он ее поцеловал, или обнял, или что-нибудь в этом роде.

— Боб, — помолчав, сказал я, — а ты не попробовал еще разок попытать счастья с этой маленькой девушкой в Бендиго?

— Нет, — ответил он. — Что толку? Она славная девочка, и мне не хотелось надоедать ей. Я не таковский, чтобы лезть, когда в тебе не нуждаются. Но после того, как она мне тогда намекнула, я почему-то не мог оставаться в Бендиго. Вот я и решил перебраться в эти края и поболтаться здесь год-другой.

— И ты ни разу ей не написал?

— Нет. Какой смысл надоедать ей письмами? Я по себе знаю, сколько бывает хлопот, когда надо отвечать на письмо. Ей пришлось бы написать в письме чистую правду, а мне от этого не стало бы легче. А теперь я почти что справился с собой.

Спустя несколько дней я поехал в Сидней. Последний, кому я пожал руку из окна вагона, был Жираф, который сунул мне что-то завернутое в газету.

— Надеюсь, ты не обидишься, — сказал он, растягивая слова. — Ребята подумали, что у тебя, наверно, деньжат не густо, — очень уж ты часто ставил выпивку, так вот они и собрали парочку фунтов. Чтобы у тебя было на что погулять в Сиднее.

Я вернулся в Берк перед началом следующей стрижки. В первый же вечер я случайно столкнулся с Жирафом. Он показался мне каким-то взволнованным, но шапка была у него на голове.

— Не пройдешься ли со мной до Биллабонга? — спросил он. — Мне бы хотелось рассказать тебе кое о чем.

Он вынул из кармана письмо и развернул его. Его большие коричневые загорелые руки дрожали.

— Вот только что получил письмо, — сказал он. — От той маленькой девушки из Бендиго. Все это оказалось ошибкой. На — прочти. Я чувствую, что мне нужно с кем-нибудь потолковать, а с тобой мне легче всего говорить.

Это было хорошее письмо — письмо маленькой девушки с большим сердцем. Все эти месяцы она тосковала по этому длинному ослу. Оказывается, он уехал из Бендиго, не попрощавшись с ней.

— Почему-то у меня сил на это не хватило, — сказал он, когда я напустился на него.

Только неделю назад она раздобыла его адрес; она узнала его от одного человека из Берка, поехавшего на юг. Она называла его «ужасным долговязым болваном», каковым он, вне всяких сомнений, и был, и умоляла его написать и приехать к ней.

— Ты поедешь, Боб? — спросил я.

— Ей-богу, я бы завтра же сел в поезд, вот только денег у меня нет. Но я получил работу в стригальне Биг Биллабонга и скоро сколочу несколько фунтов. Как только кончится стрижка, так и поеду. И сегодня же ей напишу.

В тот сезон Жираф был рекордсменом Биг Биллабонга. В среднем он стриг по сто двадцать овец в день. Один только раз за время стрижки он устроил шапочный сбор, и было замечено, что сначала он колебался, а потом внес только полкроны. Правда, деньги собирали для человека, которого полиция задержала за то, что он бросил свою жену.

— Это всегда так бывает, — заметил Митчелл. — Эти мягкосердечные, отзывчивые парни всегда кончают тем, что становятся ужасными эгоистами и скрягами. Такими их делает жизнь. Рано или поздно их осеняет мысль, что они были мягкосердечными дураками, и они раскаиваются. Похоже на то, что к концу жизни Жираф сделается первым скаредой.

Когда в Биг Биллабонге закончилась стрижка и мы с нашими запыленными свэгами и грязными чеками вернулись в Берк, я поговорил с Томом Холлом.

— Послушай, Том, — сказал я, — все это время, с той поры, как этот долговязый дурень Жираф приехал сюда, он тосковал по одной маленькой девушке из Бендиго, и она тосковала по нем, а этот осел и не знал, пока не получил от нее письмо как раз перед самым началом работы в Биг Биллабонге. Завтра утром он от нас уезжает.

В тот вечер Том украл шляпу Жирафа.

— К утру небось найдется, — сказал Жираф. — На шутку я не обижаюсь, — добавил он, — но все-таки ни к чему это — заграбастали шляпу, когда парень, может быть, уедет завтра навсегда.

Для почина Митчелл бросил соверен.

— Стоит того, — сказал он, — зато мы от него отделаемся. Наконец-то вздохнем свободно. Когда уедет Жираф, а с ним и его проклятая шапка, меньше будет всяких несчастных случаев и попавших в беду женщин. Во всяком случае, здесь, в городе, он словно бельмо на глазу, да и мне он действует на нервы. Эй вы, грешники! Выкладывайте денежки! Принимаем только соверены и полусоверены.

На рассвете следующего дня Том Холл прокрался в комнату Жирафа в «Гербе возчика». Жираф мирно спал. Том положил шапку подле него на стул. Сбор оказался рекордным: кроме пачки денег, в тулье шляпы была трубка в серебряной оправе с футляром — самая лучшая, какую можно было купить в Берке, — золотая брошка и несколько безделушек, не считая безобразной открытки, изображавшей долговязого мужчину, прогуливающегося по комнате с двумя близнецами на руках.

Том хотел было потрясти Жирафа за плечо, как вдруг заметил огромную ступню и с пол-ярда ширококостной голени, торчавшие с кровати. Соблазн был слишком велик. Том взял волосяную щетку, ловко ударил ее тыльной стороной по тому месту, где ноготь на большом пальце врос в тело, и улизнул.

Сначала мы услышали добродушную ругань Жирафа, а затем наступило красноречивое молчание. По нашим предположениям, он уставился на свою шляпу.

Все мы пришли на станцию провожать его. Ждать пришлось довольно долго. Жираф утащил меня на другой конец платформы.

Он совсем расчувствовался.

— На… на свете… попадаются ужас до чего хорошие люди, — сказал он. — Не забудь о них, Гарри, когда станешь знаменитым писателем. Я… да, черт меня подери, похоже, что я вот-вот разревусь!

Я был рад, что этого не случилось. Ревущий Жираф являл бы собою потрясающее зрелище. Я повел его назад, к друзьям.

— Ты меня разве не поцелуешь, Боб? — спросила рослая красивая буфетчица из Большого Западного отеля, когда раздался звонок.

— Ну что ж, я не прочь тебя поцеловать, Элис, — сказал он, вытирая губы. — Но я, знаешь ли, собираюсь жениться.

И он поцеловал ее прямо в губы.

— Надо же заранее поупражняться, — сказал он, ухмыляясь всем вокруг.

Мы нашли, что он делает изумительные успехи. Но в последний момент у него что-то засвербило.

— Послушайте, ребята… — нерешительно начал он, засунув руку в карман. — Право, не знаю, куда мне девать все эти деньги. Есть тут одна бедная прачка, она обварила себе ноги, когда снимала с огня котел с бельем…

Мы впихнули его в вагон. Он высунулся из окна — примерно до пояса — и неистово размахивал шляпой, пока поезд не скрылся в лесу.

И вот сижу я и пишу при свете лампы в полдень, в центре огромного города,[27] где царит мелкое социальное лицемерие, безнадежная жуткая нищета, невежественный эгоизм — откровенный или прикрытый налетом культуры — и где на благородные и героические усилия смотрят с неодобрением или с равнодушным пренебрежением. И вдруг в комнату как будто врывается солнечный луч, а над моим стулом склоняется долговязая фигура и…

— Прости, что побеспокоил тебя. Всегда я тебя беспокою… Но есть тут одна бедная женщина…

Как бы мне хотелось обессмертить его имя!

Г. Лоусон «Шапка по кругу»

У австралийских сезонных рабочих выработан лучший в мире метод переноски тяжестей. Уж кому-кому судить о переноске тяжестей, как не мне. Я носил младенцев. Для мужчин, независимо от возраста, это самая тяжелая, самая неловкая, самая несносная ноша. Господи, не оставь своей милостью матерей, которым приходится выполнять всю тяжелую домашнюю работу с увесистым орущим ребенком на руках. Я таскал на плечах бревна, расчищая участки под пашни. Я выволакивал из глубоких и крутых оврагов столбы, колья и перекладины для постройки изгородей (и не могу сказать, что был тогда несчастнее, чем сейчас). Я носил лопату, лом, трамбовку, да еще вешал на шею связку изоляторов, нанизанных на веревку из кудели, и все это — не говоря уж о паяльнике, мешке с продовольствием, походном котелке и монтерских когтях — носил с утра до вечера, без отдыха, когда работал на прокладке телеграфной линии в Новой Зеландии; да еще частенько приходилось придерживать ношу только одной рукой, а другой цепляться за что-нибудь, карабкаясь наверх. Мне случалось помогать затаскивать телеграфные столбы на вершины скал или тащить их по тропинкам, где не пройти лошади.